Пандора в Конго - Пиньоль Альберт Санчес - Страница 13
- Предыдущая
- 13/95
- Следующая
Он произносил свою речь, направляясь ко мне. Я открыл рот как раз тогда, когда он остановился на расстоянии одного шага.
– Меня привела сюда не личность Гордона, а совсем другая тема, – сказал я.
Герцог впервые взглянул мне прямо в глаза. Он внимательно меня рассматривал, словно пытаясь определить, кто я на самом деле и зачем пожаловал в его дом. Я тщательно взвесил свои слова, потому что не хотел наносить дополнительные раны человеку, у которого Африка уже отняла двух сыновей.
– Меня не интересует Судан. Я хотел бы поговорить о Конго.
Мы храним свою боль в шкатулках под ключом. Поразительно, как одно-единственное слово способно их открыть и выплеснуть содержимое на наши лица. Два слога слова «Конго» превратили человека, который стоял передо мной, в совершенно иную личность. Невидимые пальцы оттянули кожу его щек вниз, словно сила земного притяжения вдруг увеличилась. Его зрачки расширились. Герцог видел перед собой картину, доступную только ему одному, и она внушала ему ужас. Я не желал причинять ему боли. Однако Кравер был профессиональным военным и отреагировал как настоящий офицер: почувствовав боль, он взял инициативу в свои руки.
– Как ваше имя? – спросил он вдруг энергичным тоном.
– Томсон, мой генерал.
– Будьте добры, назовите ваше полное имя.
– Томас Томсон, генерал.
– Вы дружили с моим сыном Уильямом?
– Нет.
– С Ричардом?
– Нет.
Кравер постепенно терял терпение:
– Я что, должен вытягивать из вас клещами каждое слово?
Враждебные нотки в его голосе произвели на меня сильное впечатление. Несмотря на это, после минутного колебания я отважился заговорить:
– Я пишу книгу о неких темных событиях, которые произошли в Конго два года тому назад. – Тут я остановился и затем продолжил: – Но передо мной открывается очень субъективная картина событий.
До Кравера не доходил смысл моих слов. Он не понимал меня и от этого распалялся все больше. Ему с большим трудом удавалось сдерживать гнев. Герцог сделал шаг в мою сторону. У меня возникло желание отступить на два шага назад, но я не поддался искушению.
– Какую еще книгу? О какой субъективной картине вы говорите? Вы имеете в виду, что…
Он все понял. Я сказал:
– Вы не приглашали меня в свой дом, и я не являюсь вашим гостем. Ничто не может заставить вас выслушивать меня. Одно ваше слово – и я уйду.
– Как вы посмели явиться сюда и…
Он мог наброситься на меня с кулаками, но что-то заставило его сдержаться. Некоторое время герцог рассматривал половицы и тер себе лоб. Наконец он посмотрел на меня:
– Вы действительно пишете книгу для убийцы моих сыновей? Почему?
– Я думаю, что эта книга – последнее, что ему предстоит сделать в этой жизни. У осужденных на смерть есть право произнести последнее слово.
Мне показалось, что он колебался между двумя возможностями: выгнать меня незамедлительно вон или сначала отколотить, а потом выгнать. Вместо этого герцог сделал мирный жест:
– Я всегда ценил отвагу. Даже если этим качеством обладал мой враг.
Он направился из комнаты таким быстрым шагом, что я едва успевал следовать за ним. Мне приходилось обращаться к его спине:
– Я бы не хотел, чтобы вы неверно истолковали мои слова. То, что могло вам показаться вторжением, на самом деле лишь попытка быть беспристрастным.
– У вас есть дети? – завопил Кравер, не останавливаясь и не оборачиваясь ко мне.
– Нет, генерал.
– Вот и прекрасно! Не заводите детей. Они могут умереть раньше вас. Нет ничего ужаснее и противоестественнее в этом мира, чем судьба отца, который хоронит сына, двух сыновей!
Мы вошли в большой кабинет. Несмотря на полуденный час, здесь царил полумрак: большие окна были задернуты занавесками из тяжелой бархатистой ткани. Хозяин дома указал на стену, где висели две фотографии в рамках, по размеру и форме напоминавшие мяч для игры в регби.
Внизу первой фотографии в коричневатых тонах виднелась подпись: «Ричард Кравер. Лейсестерские казармы, ноябрь 1907 года». В потемках мне с трудом удавалось разглядеть черты лиц на фотографиях.
– Может быть, я открою окна? – спросил я.
– Не надо, – прозвучал неожиданный и лаконичный ответ.
На улице светило яркое солнце, и я не понимал, почему мы должны страдать от отсутствия освещения. Но желания герцога Кравера – закон, и возражений быть не могло.
Фотография – поясной портрет Ричарда Кравера – была снята крупным планом. В лице почти любого человека можно найти черты того ребенка, каким этот взрослый когда-то был. В Ричарде Кравере ничего детского не осталось. Он скорее напоминал сержанта из казармы, чем аристократа. Грубые черты, словно вырезанные из камня неумелым скульптором. Жидкая челка черных жирных волос. Никто не усомнился бы в том, что герцог Кравер был человеком, с самого рождения привыкшим командовать. Его сын тоже занял положение командира, но раздавал свои приказы, подкрепляя их зуботычинами.
Трудно найти человека с совершенно одинаковыми глазами. Однако у Ричарда Кравера правый глаз был гораздо больше левого: благодаря широкому разрезу он казался круглым. Левый глаз, напротив, как бы являл собой женскую сторону этого человека, которой он также обладал, хотя в это верилось с трудом. Веко опускалось ниже, и во взгляде сквозили грусть, чувствительность и даже беззащитность.
Он страдал небольшим косоглазием, которое, вероятно, было легче заметить на фотографии, чем при непосредственном общении. Густые усы, спускавшиеся к подбородку, подчеркивали непростой характер этой личности. Его попытка скрыть свою сущность была слишком явной, и усы не придавали ему желаемого благородного вида, а скорее вели к обратному эффекту.
Уильям казался совершенно другим человеком, нежели его старший брат. Герцог Кравер угадал мои мысли:
– Уильям пошел в свою мать, Царствие ей Небесное.
Эта фотография, как и первая, имела форму овального зеркала, однако фигура молодого человека просматривалась полностью; его поза была спокойной и несколько расслабленной. По краю овала шла надпись, сделанная от руки, и я смог разобрать слова: «Уильям Кравер во время веселого праздника своего двадцатипятилетия». Молодой человек на портрете был одет в белое с ног до головы. Даже туфли сияли белизной. Фотография не отличалась контрастностью, но я готов поспорить, что волосы Уильяма были такими же светлыми, как его туфли.
Его лицо казалось вытянутым вперед, как голова лисицы. Он сидел в кресле стиля ампир, закинув ногу на ногу, и смотрел на какой-то предмет вне поля видимости аппарата. Я уже говорил, что трудно найти человека с совершенно одинаковыми глазами. То же самое можно сказать о двух половинах лица: они никогда не бывают абсолютно одинаковыми.
Уильям Кравер представлял собой исключение из этого правила: обе части его лица были симметричны, как правая и левая стороны тела паука. Он держал сигарету и казался не просто обычным курильщиком, а этаким укротителем табака, словно все предметы, вступавшие с ним в контакт, превращались в его безусловных и давних сообщников. Уильям улыбался, и я понял, что главной чертой личности этого человека, вступавшего в тот день во взрослую жизнь, была хитрость.
– Если бы люди осознавали, какой риск несет с собой отцовство и материнство, они бы отказались иметь детей. Но это бы означало конец света, а мы не желаем, чтобы мир погиб. Не так ли, господин Томсон?
– Нет, генерал. Конечно нет.
Герцог рывком отдернул занавески и, оправдывая свой отказ от моего предложения в начале нашей беседы, сказал:
– Мне не нравится на них смотреть.
За занавеской оказалась дверь, которая вела на большую веранду. Мы вышли наружу. Кравер вдохнул воздух полной грудью. Отсюда можно было видеть все владения герцога. Его дом имел форму круассана, и веранда, где мы находились, располагалась в центральной части этого прочного сооружения. Два рога круассана превращались в стены, которые ограничивали обширный сад. Войти в него можно было через ворота в решетке, соединявшей два кончика круассана.
- Предыдущая
- 13/95
- Следующая
