V. - Пинчон Томас Рагглз - Страница 99

• Предыдущая
• 99/140
• Следующая

Остальные дети склонились над се головой. Один раздвинул ей челюсти, а другой извлек изо рта зубной протез. Женщина не сопротивлялась и молчала, прикрыв глаза.

Но надолго закрыть их ей не удалось. Дети оттянули одно веко и обнаружили под ним стеклянный глаз с радужной оболочкой в виде циферблата. Глаз они, разумеется, тоже вытащили.

Я подумал, что разборка Дурного Священника может продолжаться еще долго и затянуться до самого вечера.

Наверняка руки и груди у нее отстегиваются; а если содрать кожу на ногах, то там обнаружится какое-нибудь хитросплетение серебристых сухожилий. В туловище, должно быть, тоже имелись всякие чудеса: желудок из пестрого шелка, яркие воздушные пузыри легких, рококовое сердце. Но тут завыли сирены. Дети разбежались со своими новоприобретенными сокровищами, а рана в животе, нанесенная штыком, продолжала сочиться кровью. Я распластался на крыше под смертоносным небом, какое-то время разглядывая то, что осталось после детей: страдающий Христос на бритой голове, один глаз и одна пустая глазница, уставившиеся на меня, темное отверстие рта, культи вместо ступней. Стекающая из раны на животе кровь черным ремнем опоясала талию. Я вошел в сарай и опустился рядом с ней на колени.

– Вы еще живы?

Одновременно с первыми разрывами бомб она простонала:

– Я буду за вас молиться.

Надвигалась ночь.

Женщина заплакала. Без слез, наполовину в нос, не плач, а скорее какая-то последовательность сдержанных подвываний, возникающих в глубине ротовой полости. Она плакала все время, что продолжался налет.

Я как сумел совершил над ней таинство соборования. Слов ее исповеди я не слышал: зубов у нее не было, и вряд ли она могла говорить. Но в ее вскриках – таких не похожих на человеческие или даже звериные, словно они были всего лишь шумом ветра в мертвых камышах, – я уловил искреннюю ненависть ко всем совершенным ею грехам, которых наверняка было бессчетное множество, глубокое сожаление по поводу причиненного Богу огорчения, страх потерять Господа, страх, который был сильнее страха смерти. Темноту в сарае озаряли только сполохи пламени над Валлеттой да вспышки зажигательных бомб в районе доков. Наши голоса то и дело тонули в грохоте взрывов или уханье наземной артиллерии.

В звуках, издаваемых этой несчастной, я слышал не только то, что хотел услышать. Я много размышлял над этим, Паола, очень много. С тех пор я терзал сам себя сильнее, чем терзали тебя все твои сомнения. Ты скажешь, что я предал забвению мой уговор с Богом, совершив таинство, которое может совершать только священник. Что, потеряв Елену, я «заделался» священником, каковым стал бы, если бы не женился на ней.

В тот момент я знал лишь то, что умирающее человеческое существо необходимо соборовать. У меня не было елея, чтобы совершить помазание ее изувеченного тела, и поэтому я воспользовался ее собственной кровью, обмакнув пальцы в углубление на ее животе, словно в потир. Губы у нее были холодны как лед. И хотя во время осады я много раз имел дело с трупами, холод ее губ до сих пор не дает мне покоя. Порой, когда я засыпаю сидя за столом, у меня затекает рука. Проснувшись, я дотрагиваюсь до нее и будто снова погружаюсь в кошмар, ощущая ее нечеловеческий холод, холод ночи и неживого предмета, не имеющего ко мне никакого отношения.

И, коснувшись пальцами ее губ, я отдернул руку и как бы снова вернулся к действительности. Прозвучал отбой воздушной тревоги. Умирающая вскрикнула еще раза два и затихла. Я встал на колени и начал молиться о самом себе. Для нее я сделал все, что мог. Сколько времени я молился? Не знаю.

Но вскоре свежий ветер – вкупе с тем, что еще недавно было живым телом, – пронзил меня холодом. Я устал стоять на коленях. Только святые и фанатики способны длительное время пребывать в молитвенном «экстазе». Я проверил, есть ли у нее пульс и бьется ли сердце. Ничего. Я поднялся, с трудом сделал несколько шагов по сараю и, не оглядываясь, побрел назад по улицам Валлетты.

На «Та-Кали» я вернулся пешком. Моя лопата все еще торчала там, где я ее оставил.

О возвращении Фаусто III к жизни сказать, в сущности, нечего. Оно произошло. Нынешнему Фаусто не известно, какие внутренние ресурсы способствовали этому. Перед тобой исповедь, а в его возвращении из состояния окаменения не было ничего такого, в чем можно исповедаться. Фаусто III оставил лишь несколько не поддающихся расшифровке записей.

И рисунки цветущих азалий и цератоний.

Осталось ответить на два вопроса. Если он действительно нарушил соглашение с Богом, совершив последнее причастие, то почему он уцелел во время бомбежки?

И почему он не остановил детей, не убрал балку?

Отвечая на первый вопрос, можно предположить, что он уже стал Фаусто III и больше не нуждался в Боге.

Для ответа на второй вопрос его преемник взялся писать эту исповедь. Фаусто Мейстраль стал соучастником убийства – в результате бездействия, если угодно. Но он неподсуден иному суду, кроме Божьего. А Бог в данный момент далеко.

Пусть Он будет рядом с тобой.

Валлетта, 27 августа 1956 года

Стенсил проводил взглядом последний исписанный листок, который кружась опустился на линолеум. Неужели имело место случайное стечение обстоятельств, случай, вызвавший бурю в этом стоячем болоте, отчего все москиты надежды с жужжанием устремились в ночной мрак; неужели это случилось?

«Некий загадочный англичанин по имени Стенсил».

Валлетта. И Паола молчала до сих пор… Господи, прошло восемь месяцев. Может, она, отказываясь что-либо рассказать ему, тем самым все это время подталкивала его к тому, чтобы он рассмотрел Валлетту как одну из возможностей? Почему?

Стенсил предпочел бы по-прежнему верить, что для его отца смерть и V. никак не были связаны. Он и сейчас мог бы верить в это (разве нет?), продолжая вести безмятежные поиски. Он мог бы поехать на Мальту и по возможности положить этому конец. До сих пор он держался подальше от Мальты. Боялся, что все закончится, но, черт возьми, если он останется здесь, то все и так кончится. Выйти из игры или искать V.? Он не знал, чего больше боится – найти V. или уснуть. Или того, что это суть одно и то же.

Неужели во всем этом нет ни единой зацепки, кроме Валлетты?

Пьянка началась поздно, компания поначалу состояла всего лишь из дюжины шальных участников. Вечер был душным, похолодания не ожидалось. Все потели. Собственно, комната находилась на чердаке сирого склада, и жить там нс разрешалось – уже много лет гее дома в округе признавались непригодными для жилья. В один прекрасный день здесь появятся краны, мусоровозы, грузовики, бульдозеры и снесут напрочь все строения, ну а пока никто – ни городская администрация, ни землевладельцы – не видели причин отказываться от небольшого дополнительного дохода.

Таким образом, в жилище Рауля, Слэба и Мелвина витал стойкий дух мимолетности и скоротечности – словно скульптуры из песка, незавершенные холсты, тысячи книг в мягких обложках, сложенные среди цементных блоков и покоробленных досок, и даже мраморный унитаз, стянутый из особняка на восточной окраине 70-х улиц (поскольку особняк заменили многоквартирным домом из стекла и алюминия), были частью декорации экспериментальной пьесы, которую в любой момент и без всяких видимых причин могли прервать интриги безликих ангелов.

Стало совсем поздно, но народ прибывал. Холодильник Рауля, Слэба и Мелвина был уже наполовину заполнен рубиновой пирамидой из винных бутылок; наверху, почти в центре, стоял галлон крестьянского вина, слева полулежали две двадцатипятицентовых бутылки галлийского розового, внизу справа поместилась бутыль чилийского рислинга и так далее. Дверца холодильника оставалась открытой, так что все могли вникать и восхищаться. А что такого? Спонтанные произведения искусства в этом году были в моде.

• Предыдущая
• 99/140
• Следующая