V. - Пинчон Томас Рагглз - Страница 129

• Предыдущая
• 129/140
• Следующая

В тот вечер они по крайней мере убедили себя и друг друга в том, что мир – сплошное дерьмо. Поверить в это им помогли сновавшие кругом английские морпехи, десантники и моряки, которые также уходили в никуда. Моряков с «Эшафота» нигде не было видно, и Профейн решил, что «Эшафот» уже покинул Валлетту – не могли же все они поголовно стать такими чистоплюями, чтобы держаться подальше от Кишки. От этой мысли он погрустнел и подумал, что, возможно, все его пристанища были временными и – несмотря на неодушевленность – передвигались так же бесцельно, как он сам, ведь всякое движение относительно. И может быть, он сейчас стоит на водной глади моря – этакий шлемиль-Спаситель, а этот притворяющийся неподвижным огромный город с одним-единственным пригодным для жилья закутком и единственной несовратимой (и потому особо ценной) девушкой уже скрылся за дугой горизонта, от которой его отделяет подернутое легкой рябью пространство протяженностью по меньшей мере в целое столетие?

– Не печалься.

– Все печальны, Бренда.

– Мы печальны, Бенни. – И она хрипловато рассмеялась, быстро опьянев от джина с терновым тоником.

Они отправились к нему, и потом она, наверное, ушла ночью, еще до рассвета. Профейн спал как сурок. Проснувшись ближе к полудню от уличного шума, он обнаружил, что лежит в кровати один. За столом сидел Мейстраль, рассматривая пестрый носок (такие обычно носят с бермудами), натянутый на лампочку под потолком.

– Я принес вино, – сообщил Мейстраль.

– Это хорошо.

Около двух они пошли в кафе позавтракать.

– Я не собираюсь до бесконечности содержать тебя за свой счет, – сказал Мейстраль.

– Мне бы надо найти работу. На Мальте нужны дорожные рабочие?

– В Пор-де-Бом строят подземный переезд под железнодорожной дорогой. Там еще требуются люди для посадки деревьев вдоль шоссе.

– Я ничего не знаю, кроме дорожных работ и канализации.

– Канализации? В Марсе строят новую насосную станцию.

– А иностранцев берут на работу?

– Наверное.

– Тогда посмотрим.

Вечером Бренда надела пестрые шорты и черные носки.

– Я пишу стихи, – заявила она.

Они сидели у нее в комнате в скромной гостинице у подножия большого холма.

– Здорово, – сказал Профейн.

– Я – воплощенье двадцатого века, – начала декламировать Бренда. Профейн откатился в сторону и вперил взгляд в узор на ковре.

– Я – рэгтайм и танго; я прямой шрифт, геометрия в чистом виде. Я – бич из волос юной девы, я – искусно сплетенная цепь упадочной страсти. Я – безлюдный вокзал в каждой столице Европы. Я – Улица с рядами унылых казенных домов; cafe-dansant, заводная кукла, играющий джаз саксофон; парик солидной туристки, резиновый бюст педераста, дорожный будильник, который всегда отстает или спешит и звонит всякий раз по-другому. Я – мертвая пальма, пара бальных туфель нефа-танцора, иссякший фонтан на исходе сезона. Я – собрание всех аксессуаров ночи.

– Звучит неплохо, – сказал Профейн.

– Не знаю. – Бренда сделала бумажный самолетик из листка со стихами и запустила его в облачко сигаретного дыма. – По-моему, обычный студенческий стишок, насквозь фальшивый. Начиталась книжек по спецкурсам. Думаешь, в этом что-то есть?

– Да.

– Ты успел гораздо больше. Парням это легче.

– Что?

– У тебя такой богатый жизненный опыт. Мне бы такой.

– Зачем?

– Жизненный опыт, ведь это так важно. Разве ты ничему не научился?

На что Профейн, не задумываясь, ответил:

– Нет, по правде говоря, ни черта я ничему не научился.

Какое-то время они сидели молча. Потом Бренда предложила:

– Пойдем прогуляемся.

Когда они вышли на улицу, ведущую к морю, Бренда неожиданно схватила Бенни за руку и побежала. Дома в этой части Валлетты еще не были восстановлены, хотя после войны минуло уже одиннадцать лет. Улица, однако, была ровной и чистой. Держась за руку Бренды, с которой он познакомился только вчера, Профейн бежал по улице. Вскоре в полной тишине в Валлетте внезапно погас свет: и в окнах домов, и на улицах. Профейн и Бренда продолжали бежать в ночь, вдруг ставшую абсолютно черной; лишь инерция несла их к оконечности Мальты и лежащему вокруг Средиземному морю.

Зима. Зеленая шебека [299] с носовым украшением в виде богини плотской любви Астарты, меняя галс, медленно входила в Большую Гавань. Хмурое небо, желтые бастионы, мавританский – по виду – город. Ну, что еще сказать навскидку? На своем веку старый Стенсил повидал десятка два городов, но в юности он не замечал в них никакой романтики. Однако сейчас, словно пытаясь наверстать упущенное, он вдруг проникся романтической тоской, нахмурившись под стать небу.

Нахохлившись по-птичьи в своем клеенчатом дождевике, он стоял на корме и, прикрывая зажженную спичку от ветра, пытался раскурить трубку. Какое-то время на высоком берегу был виден форт Святого Анжело; его желтоватые стены будто окутаны неземной тишиной. На траверзе постепенно возник корабль его величества «Эгмонт»; похожие на сине-белых кукол моряки, дрожа – несмотря на июнь – от гулявшего над Гаванью ветра, собирались драить палубу, надеясь, что хотя бы работа поможет им согреться в это промозглое утро. Лицо Стенсила вытягивалось все больше по мере того, как шебека совершала, казалось, полный поворот кругом: мечта Великого Магистра, Ла Валлетта, уступила место форту Святого Эльма на фоне Средиземного моря, а затем, сменяя друг друга, последовали Рикасоли, Витториоза, судоремонтные доки. Хозяин судна Мехмет обругал рулевого, и Астарта – неодушевленная фигура на бушприте – устремила алчный взор на город, как будто он был спящим мужчиной, а она – суккубом, вознамерившимся его соблазнить. Мехмет подошел к Стенсилу.

– В странном доме живет Мара, – произнес Стенсил. Ветер теребил седеющую прядь на лбу, проникая почти до корней волос. Стенсил сказал это городу, а не Мехмету, но хозяин понял, что он имел в виду.

– Каждый раз, подходя к Мальте, – сказал он на левантийском наречии, – я чувствую одно и то же. Как будто над этим морем царит великий покой, а остров – его средоточие. Я словно возвращаюсь в место, куда неизбывно стремится моя душа, – Он прикурил сигарету от трубки Стенсила. – Но это обман. Этот город изменчив. Берегись его.

Стоявший на причале здоровенный детина принял швартовы. Сказал «салам алейкум», Мехмет ответил. На севере над Марсамускетто громадной стеной нависла туча, которая, казалось, вот-вот обрушится на город. Мехмет прошел по судну, подгоняя пинками матросов. Они полезли друг за другом в трюм и начали вытаскивать на палубу груз: несколько живых коз, мешки с сахаром, сушеный эстрагон из Сицилии, бочки с солеными сардинами из Греции.

Стенсил собрал свои вещи. Дождь пошел сильнее. Стенсил раскрыл большой зонтик и, стоя под ним, принялся разглядывать район доков. «Что ж, ждать вроде больше нечего», – подумал он. Мрачные матросы скрылись в трюме. Прошлепав по мокрой палубе, к нему подошел Мехмет.

– Фортуна, – сказал он.

– Изменчивая богиня. – Парень, принявший швартовы, сидел на свае, насупившись, как мокрая морская птица, и смотрел вдаль. – Вот так солнечный остров, – усмехнулся Стенсил. Его трубка еще не погасла. Пуская клубы белого дыма, он распрощался с Мехметом, закинул сумку на плечо и двинулся на берег по шаткому трапу, балансируя зонтиком, как заправский канатоходец. «Вот уж действительно, – подумал он. – О какой безопасности можно говорить на этом берегу? А на любом другом?»

Проезжая в такси по мокрой от дождя Страда Реале, Стенсил не заметил никаких признаков праздничного веселья, характерных для прочих европейских столиц. Может, все дело в дожде. Как бы то ни было, он испытал облегчение. За прошедшие семь месяцев Стенсилу порядком надоели песни, флаги, парады, случайные любовные связи, шумные толпы – вполне естественная реакция гражданского населения на перемирие или окончание войны. Даже в прежде спокойных кабинетах Уайтхолла стало невыносимо. Ничего себе перемирие!

• Предыдущая
• 129/140
• Следующая