Девятый том - Петрушевская Людмила Стефановна - Страница 13
- Предыдущая
- 13/68
- Следующая
И как раз в середине второго акта, во время сцены в аэропорту, он встал, хлопнув сиденьем, и выкатился вон из зала. Так демонстративно. И опять комиссия ушла, не уронив ни словечка. Видимо, не знали, что придумать.
Один мой знакомый мне позже сказал, что я потрясающе удачно с этим письмом подгадала, потому что хоть Черненко был практически без сознания, этот год был объявлен годом работы с письмом в ЦК.
Я ходила советоваться к Леше Герману, у которого в этот момент вышел фильм «Мой друг Иван Лапшин», затем к Ролану Быкову, у него был разрешен фильм «Чучело». Леша мне сказал, что надо орать на всех перекрестках, они этого жутко не любят, и надо писать сколько угодно писем, а Ролан недели через две после того как я у него сидела и до четырех утра слушала за чашкой чая его стихи (у меня остановились часы), – он позвонил мне и сказал, что есть один человек в МГК партии, Альберт Роганов, и вот к нему и надо идти. И мы с М.Я.Медведевой и с Марком Анатольевичем стали совещаться, кому идти к Роганову. Марк сказал: «Вам, Люся идти нельзя, ну вас. Что-нибудь скажете. Пельтцер тоже… А вот пусть идет Инна Чурикова».
Инна пошла к нему на прием, а потом позвонила и сказала:
– Люся, отдельным образом он меня, оказывается, любит, он даже собирает мои фотографии. Он разрешил «Три девушки»…
В ту же пору у меня запретили и еще один спектакль, в «Современнике», «Квартиру Коломбины» в постановке Виктюка и с Лией Ахеджаковой в главной роли.
В феврале было совещание в Управлении культуры, опять-таки при участии обоих министерств культуры и представителей театра «Современник». Туда пришел и Миша Шатров, тогдашний председатель секции драматургов. И на этом совещании я вспомнила совет Леши Германа – ничего не бояться. В общем, они свое обсуждали-обсуждали, да какие поправки, да что, «как спасти спектакль», а потом предоставили слово мне. «А теперь слово автору». И я позволила себе совершенно откровенно сорваться. Я стала орать: «Вы меня загнали в угол уже! Вы меня вынуждаете неизвестно на что! Как мне жить? У меня не издано ни одной книги, хотя я член Союза писателей, у меня запрещена «Квартира Коломбины», и уже три года запрещены «Три девушки в голубом»! Сколько можно?!» Я орала ужасно, а потом поняла, что больше сидеть с ними не смогу, и ушла, хлопнув дверью. Потом мне позвонила Галя Волчек и сказала:
– Ну, Люся, вы сыграли хорошо.
Она оценила это как режиссер. Может быть, и когда-нибудь воспользовалась этой «красочкой», как они выражаются. Но дело в том, что все было правдой. А Леша Герман благословил меня орать, и все. Он сам орал на чиновников во всех инстанциях. А они думали, что раз человек так их гоняет, значит, ему это позволено. Орать-то тоже можно по-разному, можно жалко, можно с ужасом. Я, по-моему, орала торжественно, в полный голос.
И та же Галя Волчек сообщила, что после меня выступил Шатров и сказал, что вы вообще ничего не знаете, а все ведь меняется, вот я только что из ЦК партии, а там решается вопрос о снятии с Брежнева посмертно Ленинской премии за литературу. А вы все сидите тут, а не ровен час, смотрите, опоздаете.
А в апреле был знаменитый горбачевский пленум, с чего и началась, хоть криво-косо, но новая жизнь, перестройка.
Я думаю, что в годы советской власти над людьми проводились разнообразные эксперименты (выживет-не выживет), и в ходе этих экспериментов люди научились обходиться с экспериментаторами. Написав первое письмо Черненко, я приобрела огромный опыт, который мне тут же и пригодился.
Спектакль «Три девушки в голубом», разрешенный с легкой руки Альберта Роганова, просуществовал недолго. Его запретили уже через четыре месяца, а именно в июле. Это была совершенно анекдотическая история.
Кстати, первый прогон, в феврале, сопровождался массовыми волнениями и беспорядками. Безбилетная толпа зрителей, не надеясь, что когда-нибудь спектакль разрешат, прорвалась через кордон безоружных дружинников и скрылась прямо в пальто на балконе. Одному дружиннику сломали руку.
В этот день я ехала на прогон на такси, и мы застряли на Цветном бульваре у цирка. Пока пробивались, пока приехали, увидели у входа маленькую толпу сумрачных непопавших, и среди них моего родственника, профессора Алика. Дверь в театр была наглухо заперта, и даже занавеску изнутри умудрились задернуть. Я стала стучать в стекло, пока не сорвала кожу на костяшке:
– Откройте, это я! Это автор!
Потом занавеска шелохнулась, и чей-то большой палец показал вбок. В сторону служебного входа.
Мы (я с Аликом и маленькая, человек в тридцать, толпа) кинулись туда. Я только крикнула «Это мои родственники», и нас безмолвно пропустили.
Это в тот день у меня был такой шок за кулисами, я плакала, согнувшись, как роженица, а Марк Анатольевич, спасибо ему, держал меня за руку и говорил:
– Надо выйти. Надо выйти. Слышите, хлопают!
Из зала шел могучий рев «браво». Люди били в ладони. Я постаралась собраться, и Марк меня вывел.
Одна моя подружка, редактор «Сказки сказок» Наташа Абрамова, сказала:
– Люсь, у тебя был такой вид, мы даже подумали, что ты что-нибудь хочешь сказать. Даже хлопать стали тише.
В результате всех этих потрясений я больше не стала ходить на спектакль. Хватит! Мне надо работать.
Позвонил Марк:
– Люся, где вы?
– А… Мне не в чем выходить на поклоны, – сказала я. – Смешно даже, старая юбка, пиджак моей невестки… (Дальше пошла чисто комедийная импровизация.) Дали бы мне… из театрального гардероба какое-нибудь платье декольте… И шляпку… Перчатки там… Туфли у меня уже есть.
– Хорошо, – задумчиво сказал этот терпеливый человек.
Потом позвонила Инна Чурикова:
– Люсенька, у вас какой размер?
Потом позвонила Людасик, жена Колясика Караченцова, исполнительница роли медсестры Светланы:
– Люся, не удивляйтесь, к вам сейчас приедет человек, вы его впустите и возьмите у него коробочку.
Человек приехал, он привез мне коробку с лентой, а в коробке костюм от Славы Зайцева, черный, шелковый, в белый горошек. С красной розой на плече.
Моя невестка потом кому-то взахлеб говорила по телефону:
– Стефановна в этом костюме стройная и не су-ту-лая!
Видимо, такие демонстрации даром не прошли, и спектакль решили прикрыть. Для этого торжественного случая в театр на просмотр должен был прибыть Егор Лигачев, член Политбюро ЦК, в сопровождении Зайцева, замминистра культуры.
А театр испугался. Был последний день перед отпуском, стояла жара. Ни Марка, ни директора не было. Своими силами администраторы организовали замену и поставили лучшее, что было у театра, «Тиля» с Караченцовым и Чуриковой.
Тем не менее, «Три девушки» закрыли. Уже шел ноябрь (опять ноябрь), морозный, дымный, промозглый, когда я выяснила, что репертком ставить в афишу мой спектакль не разрешил вообще. Я позвонила Марку Захарову и попросила дать мне телефон Лигачева.
Я уже знала, что партком и дирекция театра возражают против «Трех девушек». Им эта головная боль была ни к чему. Визиты вождей, сломанные руки, демонстрации у входа и т.д.
Итак, в ноябре я позвонила Марку и сказала, что собираюсь написать Лигачеву.
– Надо сначала позвонить,- задумчиво сказал Марк. Какая-то новая интрига созревала в его умной голове. – Но вообще я не знаю…
Тем не менее он мне перезвонил быстро и дал телефон некоего Слюнькова, референта Лигачева:
– Только ни в коем случае не говорите, что это я вам его дал.
Я хотела, как обычно, пошутить, «под пыткой выдам», но как-то не до шуток было.
Я позвонила по указанному номеру.
– Здрасьте, я такая-то, хочу встретиться с Егором Кузьмичом.
(Неприветливо):
– А по какому поводу, я должен знать.
– А по поводу спектакля «Три девушки в голубом». Он закрыт, и я не знаю, почему.
(Какая-то опять беседа Акакия со значительным лицом, уже пошли гоголевские обороты.) И тут Гоголь кончился:
- Предыдущая
- 13/68
- Следующая
