Война по понедельникам (сборник) - Первушин Антон Иванович - Страница 46

• Предыдущая
• 46/73
• Следующая

Антон спустился по лестнице, обратил внимание, что лампочек, которые поминались вчера, в этом подъезде просто нет, а свисают пустые патроны. Интересно, от каких таких «Муравьев» зависит, есть лампочки или нет? Может, в Стране Чудес «муравьями» называют электромонтеров? Или соседей?..

С минуту Антон постоял у подъезда (погода, кстати, отличная!), посмотрел налево, потом — направо. Бесконечная тесная улочка, зажатая двумя рядами жилых домов, навевающая воспоминания о детских еще прогулках по Таллинну и Риге, но вздымающаяся здесь вверх и справа и слева, где-то там теряющаяся в белесой дымке. Слева и вниз по направлению к Антону продвигалось некое шествие — целая толпа людей с трудноразличимыми транспарантами.

«Демократия», — подумал Антон со скепсисом и перешел улицу.

За дверью под вывеской «Хлеб» имели место просторный относительно чистый зал и невероятной протяженности очередь покупателей с авоськами. Антон терпеть не мог очередей, и даже в самые тяжелые для Ленинграда постперестроечные времена избегал становиться в них. Потому, разочарованный, он хотел уже развернуться на сто восемьдесят и уйти, но тут заметил, что очередь совершенно неподвижна, и та из женщин, которая стояла первой в ее голове, к кассе подходить, вроде бы, не собирается. За кассовым аппаратом сидела, позевывая, толстая кассирша в безразмерном белом халате. Покупатели переговаривались между собой, и в первый момент, когда Антон только зашел в магазин, в зале стоял гул многих голосов, но тут же все присутствующие замолчали, уставившись на нового посетителя. Антон смутился. Возникло почти непреодолимое желание проверить, застегнута ли ширинка. Однако Антон быстрым усилием воли подавил его и осмотрелся внимательнее.

«Сахара ждут», — подумал он, не заметив пакетиков с ним на полках.

Это было ему знакомо. В Ленинграде наверху сахар тоже бывал приливами. Здесь, оказывается, аналогичные проблемы. Демократия, но оголодавшая. Еще, небось, и отягощенная сухим законом. Хотя по вчерашнему изобилию полок в «Чуме» такого не скажешь. Впрочем, какой смысл голову ломать: придет вечером Ким и все разъяснит.

Антон направился к лоткам с хлебом, выбрал себе буханку и пошел прямо к кассе. Очередь перестала дышать. В абсолютной тишине кассирша выбила чек. И назвала сумму.

У Антона отвисла челюсть.

Благодаря заботе новоявленных демократических правительств на Земле, он успел познакомиться с понятием «инфляция», но здесь эта химера капитализма превосходила размерами все вообразимые габариты. Из посещения «Чумы» Антон вынес еще и некое представление об уровне местных цен. Но чтобы сегодня батон стоил, как бутылка «Столичной» вчера — это уже слишком!

Но тем не менее Антон заплатил, ничего другого не оставалось. Он успел еще наказать себе в другой раз обязательно требовать ценники, а потом его смели.

Единодушно, как по команде, очередь ринулась к кассе, отшвырнув Антона в сторону. Покупатели толкались, орали друг на друга; кто-то кому-то заехал с размаху в глаз; кто-то у кого-то пытался открутить ухо. С криком: «Тише вы! Тише! Господи, да что делается-то!» — кассирша застучала пальцами по клавишам своего аппарата. Через секунду из возбужденно орущей толпы выбралась сияющая женщина средних лет, прижимая к объемистой груди раскрошенную в свалке булку. Кровь стекала у нее с разбитых губ; парик съехал, открывая ежик рыжеватых волос. Антон смотрел на нее снизу вверх, сидя на полу, держа в руках свой дорогостоящий батон, и ничего не понимал.

— Что? Что такое? — спросил он.

Очередь вернулась на исходную позицию. Только какой-то интеллигент в мятом костюме ползал у кассы на четвереньках, собирал зачем-то в ладонь осколки линз от разбитых и растоптанных очков.

Покупательница, победно улыбаясь, ушла. Очередь довольно мирно переговаривалась; в голосах еще проскальзывали возбужденные нотки, но драться никто больше не собирался и в целом, так сказать, обстановка нормализовалась.

Антон подошел к кассе.

— Что случилось? — спросил он у кассирши.

— Эх, молодежь! — (здесь, видимо, подобная фраза была в моде). — За курсом следить надо.

Впрочем, сидеть без дела ей было скучно, и она, не заставив себя упрашивать, все подробно рассказала. Выяснилось, что и в Стране Чудес, к великому сожалению, население не в состоянии самое себя обеспечить товарами первой необходимости. И зерно для хлеба, например, приходится покупать за рубежом в обмен на золото. Причем, закупается его примерно столько, что каждая вторая булка получается испеченной из импортной муки, а значит, и цена этой самой «каждой второй» булки в сто с хвостиком раз больше, чем у такой же, но своей — доморощенной. Поэтому и очереди, поэтому и давка: любой, не будь дурак, хочет купить хлеб подешевле, тем паче по качеству он ничем вовсе не хуже. Но дешево стоит только первая булка, а кто будет покупать вторую? Вот и приходится ждать таких как ты идиотов, любителей вторых булок.

Н-да… Задетый последними словами кассирши, Антон ушел из булочной.

«Кретинизм здесь царит какой-то, — решил он. — Даже в вечном земном тарараме до такого не додумались. Но, надеюсь, на сегодня это конец».

Антон ошибался, совершенно зря полагая, что его сегодняшнее приключение закончилось. Дорогу преградила демонстрация. Люди шли плотной толпой по всей ширине улицы, слева от Антона поднимаясь вверх, справа спускаясь вниз. Нескончаемый поток живой плоти. Это впечатляло. Антон пригляделся к несомым толпой транспарантам. Лозунги, выписанные на них, были не слишком понятны, но чем-то, без сомнения, знакомы: «Даешь всеобщую абортизацию и стерилизацию!», «Не можешь прокормить детей — отменяй налог за бездетность!», «Долой самоуправство органов!». Последний лозунг в сочетании с предыдущими Антона изрядно позабавил, и тут как раз он увидел в толпе демонстрантов просвет и устремился туда. И едва не поплатился за свою неосторожность.

В одно мгновение демонстрация вдруг рассеялась, разбежалась, бросая транспаранты, прячась в подъездах, ныряя под арки проходных дворов, лихорадочно набивая телами булочную. По улице прямо на Антона скакали казаки. Именно такие, какими он представлял их себе по псевдоисторическим фильмам типа «Тихого Дона»: при полной амуниции, нахлестывая нагайками взмыленных лошадей, с шашками наголо и пиками наперевес. Антон, никогда не отличавшийся быстротой реакции в экстремальных ситуациях, замер, застыл на месте, вытаращившись на несущуюся галопом лавину. Пришла несколько отстраненная от реальности идея снять очки и протереть их. На всякий случай. И Антона неминуемо растоптали бы, но в самый последний момент сильные руки выдернули его из-под копыт.

Казаки с гиканьем пронеслись мимо.

Антон восстановил способность соображать лишь в подъезде. Рядом стоял Ким; он закуривал сигарету.

— Я же предупреждал, — заметил Ким укоризненно.

— Спасибо, — только и выдавил из себя Антон.

Теперь он окончательно запутался в происходящем и совсем ничего не понимал.

— Садись и слушай, — сказал Ким. — Чисти вон картошку и постарайся пока не перебивать.

Антон сел, взял в руки нож и приготовился слушать.

Ким рассказывал долго. И очень подробно. Все время, пока чистилась картошка, пока варился суп, за обедом и за кофе. Автору не хотелось бы приводить весь этот рассказ целиком, он ему кажется чересчур затянутым: много лишнего, много воды. Но основные положения Автор все-таки постарается своими словами до читателей донести.

В первую очередь Ким рассказал Антону о законах, действующих в Плутонии. Он называл их «солипсическими».

— Как это? — не понял Антон.

— Суть однокоренное слово с солипсизмом, — объяснил Ким, но заметив, что Антон все еще не понимает, дал более полное определение: — Солипсизм — это некая предельная крайность такого интересного мировоззренческого направления как субъективный идеализм. Ну Беркли там, esse peisipi — может быть слышал? Но если тот же Беркли, рассматривая мир в качестве и только представления, не отказывает все-таки миру в существовании (иначе, как говорится, зачем он книги писал?), то солипсисты воспринимают вселенную лишь одной из граней собственного затянувшегося сна, или набором декораций, — Антон вздрогнул, — которые некие высшие существа расставили в пространстве для него одного и ради него одного. Солипсизм — это крайность, и потому является предметом исследования уже не философов, а психопатологов со стажем.

• Предыдущая
• 46/73
• Следующая