Загадка старого клоуна (с илл.) - Нестайко Всеволод Зиновьевич - Страница 2

• Предыдущая
• 2/49
• Следующая

– А что, каков работник, такова ему и плата, – скрывая за улыбкой гордость, сказал дед Грицько. – Мы ещё там всем нос утрём.

– А как же! – хмыкнула, улыбаясь, баба Галя. – Какой батько, такой и сын.

– А что? А что? – выступал гоголем дед. – Умный у меня сынок, весь в батька! А что? Я тоже способный был, я…

– Ну да! Способный! Без конца шутить и дурачиться.

– Это ты, ты крылья мне укоротила, верёвкой к колышку привязала. Если бы не ты, я бы уже всю землю обошёл, знаменитым путешественником стал.

– Молчи уже! Тур мне Хейердал нашёлся! Путешествуй вон на огород и нарви огурцов на салат. Пржевальський.

Когда-то давно, ещё в юности дед Грицько мечтал отправиться в далёкие захватывающие странствия по индийским джунглям. Но неожиданно влюбился в бабу Галю, стройную чернобровую тогда красавицу, и…

Дед Грицько был невысокого роста, неказистый на вид, но так остёр на язык, такой юморист, первый на селе шутник и балагур, что рядом с ним самые стройные, самые красивые парни увядали, как скошенная трава. А ещё глаза у деда Грицька были такие голубые, прозрачные и чистые, как майское небо. Они и сейчас такие, цветут на его лице, как васильки в жите. И не устояла баба Галя. Странствия так и остались в мечтах… Я очень люблю своего деда.

У всех деды серьёзные, почтенные. Дед Терентий. Дед Максим. Дед Роман Иосифович. А мой – простой такой, несерьёзный, какой-то ребячливый. Как его в детстве Грицьком называли, так Грицьком до самой старости и остался. Никто его, кажется, в жизни по отчеству,

Григорием Григорьевичем, и не назвал никогда. Грицько да Грицько. И он сам, наверно, удивился бы и обиделся даже, если бы кто-то его Григорием Григорьевичем назвал. Потому что это «Грицько» у людей звучало не оскорбительно, а нежно.

В селе очень любят моего деда. Ни один праздник, ни одна свадьба, проводы в армию, крестины не обходятся без деда Грицька. Он всегда главный заводила, говорун, выдумывает разные смешные тосты. И столько смеха от его шуток!

Правда, баба Галя временами не выдерживает и дёргает деда Грицька за полу:

– Да сядь уже, ирод, помолчи немного, дай людям слово сказать, никто из-за тебя рта раскрыть не может. На вот закуси хотя бы, а то только бульк да бульк, – и пирожком деду рот заткнёт. Но проходит минута-другая, прожуёт он пирожок – и опять за своё. Может дед Грицько и пошутить над кем-то, но больше над собой шутит: разные забавные истории о себе выдумывает, чтобы смешно было.

О том, например, как он во время войны на передовой в сильный туман к немцам «в расположение» забрёл. Немцы как раз обедали, он и свой котелок кашевару подставил, пообедал с немцами, покурил и, захватив на десерт «языка», вернулся назад. Такой туман был!..

То как с волком бегал наперегонки.

То о том, как зимой невзначай под лёд провалился и, проплыв подо льдом, высунул голову в полынье, где наш бывший завклубом рыбу ловил: «Здравствуйте, Александр Степанович!» Тот так и застыл – лишился чувств.

Чего только не рассказывал о себе дед Грицько!

И хоть баба Галя всегда ворчала при этом: «Вот старый клоун! Вот разошёлся, ну хватит!» – в её смеющихся глазах вспыхивали лукавые искорки, мешающие скрыть нежность.

Характер я унаследовал от деда.

Отец у меня серьёзный, рассудительный. А я – шалопай.

– Весь в деда! – как будто с осуждением говорит баба Галя, но глаза у неё тоже лучатся и смеются.

– Не дрейфь, – подмигивает мне дед Грицько. – Такой, брат, характер, как у нас с тобой, не подряд, а через поколение появляется. Потому что иначе не было бы порядка.

Но если только за порядком следить, будет очень скучно жить. Веселее всего бывает именно тогда, когда нет порядка.

В каждом классе есть баламут, который нарушает порядок, вертится на уроках, как будто у него шило в штанах, постоянно вскакивает. Бросает реплики учительнице, гримасничает и вообще выкаблучивается как может. Только бы все смеялись. Только бы развеселить окружающих.

В нашем классе таким баламутом был я.

И вот…

Мы прибыли в Киев утром. Мы ехали из-за Днепра, через Дарницу, мимо Березняков, мимо Выдубицкого монастыря.

А после дарницкого переплетения рельсов, после березняковских белых новостроек вдруг появилась перед нами серебристая фигура Родины-матери (знаменитый киевский мемориал), золотом засияли на крутых кудряво-зелёных холмах купола Киево-Печерской лавры. А за ними сквозь утреннюю дымку просматривались и гостиница «Киев», и Владимирская горка, и игрушечно-хрупкая Андреевская церковь…

Что-то ёкнуло у меня в груди – я впервые почувствовал, что я в Киеве.

Папа встретил нас на перроне с цветами, возбуждённо-суетливый и какой-то необычный. В нём появилось что-то неуловимо городское, чего не было ни в маме, ни в дедушке, который приехал вместе с нами, чтобы помочь устроиться, ни, конечно, во мне.

Я это сразу почувствовал.

Квартира была пустая и гулкая. В одной комнате вдоль стен стояли три абсолютно одинаковые раскладушки, и телевизор моргал своим бельмоватым глазом. Во второй ничего не стояло, только в углу были в беспорядке свалены разные ящики, мешки, тюки – наши вещи, привезённые машиной из села три дня назад.

Была обставлена только кухня. Новенький стол, табуретки, шкафчики и холодильник сияли, как в магазине.

– О! Молодец, сынок! – зайдя в кухню, похлопал папу по плечу дед Грицько. – Сразу видно хозяйську дытыну. Знаешь, с чего начинать надо. Чтобы было, где сесть и борща поесть.

Я сразу же выскочил на балкон. Больше всего в квартире мне понравились ванная и балкон. Балкон был большой, длинный, с двумя дверьми – из комнаты и из кухни – хоть в футбол на нём играй.

Наш дом стоял на бульваре Дружбы Народов у Печерского моста, квартира – на двенадцатом этаже, и с балкона видно было далеко-далеко, аж за Днепр: новые белые массивы, окутанные сизой дымкой заводы, синие лесные дали…

Казалось, достаточно встать на цыпочки, вытянуть шею, ещё подпрыгнуть – и увидишь за горизонтом родное село. И ребят-одноклассников увидишь, и дружков своих Василя и Андрюшу, и учительницу Марию Степановну, и завуча Владимира Свиридовича, и рыжую Гафийку Остапчук из седьмого класса…

Я и не думал, что меня будут так провожать. Пришёл весь наш класс, и Мария Степановна, и завуч Владимир

Свиридович, папин друг. Принесли цветы. И говорили всякие хорошие слова. А Мария Степановна крепко обняла меня:

– Ты ж звони, Стёпочка, не забывай нас. Хоть и много ты мне крови испортил, но я же тебя, шалопая, люблю.

И я, глупый, не выдержал и расплакался. Василь с Андрюшей отвернулись и тоже зашмыгали носами.

А когда мы уже садились в машину, чтобы ехать на станцию, я всё время оглядывался. Мне очень хотелось хоть на мгновение увидеть рыжую Гафийку Остапчук из седьмого класса, которая жила через четыре хаты от нас. И только когда мы уже отъезжали, я всё-таки увидел её. Она вышла из-за погреба и, прикрыв ладонью глаза, смотрела нам вслед. Её рыжие волосы сияли на солнце и озаряли весь двор, всю улицу, весь мир.

Я подскочил и замахал ей рукой, чуть не перевалившись через борт машины. Она подняла руку и тоже помахала мне. Сердце радостно забилось. До самого поезда я был счастлив.

И теперь, глядя с балкона, я как будто видел там, за горизонтом, рыжую Гафийку, которая стояла у погреба и махала мне рукой. И сердце моё сжималось.

В новую школу меня пошёл записывать папа. И я, конечно, пошёл вместе с ним.

Чем-то мне эта школа напомнила нашу новую квартиру. Тоже пустая, тоже гулкая и тоже пахла известью, мелом, олифой. И оконные стёкла были забрызганы краской. В коридоре стояли козлы. Видно, только что закончился ремонт.

Эта неприветливая безлюдная звенящая пустота и въедливая послеремонтная холодная сырость сразу нагнали на меня тоску.

• Предыдущая
• 2/49
• Следующая