Крестоносцы - Сенкевич Генрик - Страница 34
- Предыдущая
- 34/179
- Следующая
— Знаю, — прервал Зых старика. — И то, что вы после дрались с фризами и захватили всех их слуг. Все это мне рассказывал пан из Тачева:
И он стал весело подмигивать Збышку, а тот тоже воззрился с любопытством на его длинную, как жердь, фигуру, на худое лицо с огромным носом и круглые смеющиеся глаза.
— О! — воскликнул Збышко. — Да если только дядя, Бог даст, выздоровеет, то с таким соседом не соскучишься.
— Лучше иметь веселого соседа, — ответил Зых, — потому что с ним не поссоришься. А теперь послушайте-ка, что я вам по-хорошему, по-христиански скажу. Давно вы не были дома, там у вас, в Богданце, мерзость запустения. Я не про хозяйство говорю, нет, аббат хорошо хозяйничал… и леса делянку выкорчевал, и на росчисти новых мужиков поселил… Но сам-то он только наезжает в Богданец, значит, в кладовой у вас пусто, да и в доме хорошо если найдется лавка да охапка гороховой соломы для спанья, а ведь больному нужны удобства. Знаете что: давайте поедем со мной в Згожелицы. Погостите у меня месячишко-другой, я очень буду рад вам, а Ягенка тем временем о Богданце подумает. Вы уж только во всем на неё положитесь, ни о чем не думайте… Збышко будет наезжать в Богданец, чтобы присмотреть за хозяйством, и ксендза аббата я привезу вам в Згожелицы, так что вы мигом тут с ним разочтетесь… А за вами, Мацько, дочка как за родным отцом будет ходить — ну, а вы знаете, больному человеку нет ничего лучше, когда баба за ним поухаживает. Ну же! Голубчики! Соглашайтесь!
— Все знают, что вы хороший человек и всегда были таким, — ответил растроганный Мацько, — но коли суждено мне помереть от проклятой занозы, что сидит у меня между ребрами, так уж лучше на своем пепелище. К тому же дома, коли ты и болен, все равно и порасспросишь кой о чем, и приглядишь, и порядок кое в чем наведешь. Коли зовет тебя господь на тот свет, что ж, ты тут не властен! Лучше ли, хуже ли будут глядеть за тобой, все равно не отвертишься. А к походной жизни мы привычны. Кто несколько лет спал на голой земле, для того и охапка гороховой соломы хороша. Но спасибо вам за ваше доброе сердце, и ежели я не смогу вас за это отблагодарить, так Збышко, даст Бог, в долгу не останется.
Зых из Згожелиц, который и в самом деле славился своей добротой и отзывчивостью, продолжал настаивать на своем и упрашивать соседей; но Мацько уперся: помирать, так в своем углу! Целые годы снился ему Богданец во сне, и сейчас, когда родное гнездо чуть не рядом, ни за что на свете он не бросит его, хоть бы последнюю ночь пришлось ему там ночевать. Бог и так милостив, что дал ему силы дотащиться сюда.
Тут старик утер слезы, которые навернулись ему на глаза, огляделся кругом и сказал:
— Коли это леса Вилька из Бжозовой, то после полудня мы будем дома.
— Не Вилька из Бжозовой, а уже аббата, — заметил Зых.
Больной Мацько улыбнулся и немного погодя ответил:
— Коли аббата, так, может, когда-нибудь будут нашими.
— Смотрите-ка, только что говорил о смерти, — весело воскликнул Зых, — а сейчас уж хочет пережить аббата.
— Да это не я, а Збышко его переживет.
Дальнейший разговор прервали донесшиеся издалека звуки рогов в лесу. Зых тотчас придержал коня и стал прислушиваться.
— Должно быть, кто-то охотится, — сказал он. — Погодите.
— Может, аббат. Вот бы хорошо было, если бы мы сейчас с ним встретились.
— Тише!
И Зых повернулся к людям:
— Стой!
Все остановились. Рога затрубили ближе, а через минуту раздался собачий лай.
— Стой! — повторил Зых. — Сюда идут!
Збышко соскочил с коня и крикнул:
— Дайте самострел! Может, зверь выбежит на нас! Скорей! Скорей!
И, вырвав самострел из рук слуги, он упер его в землю, прижал животом, наклонился, выгнул спину, как лук, и, схватив тетиву обеими руками, в мгновение ока натянул её на железный запор, вложил стрелу и бросился в лес.
— Натянул! Без рукояти натянул! — прошептал Зых, изумленный такой необыкновенной силой.
— Он у меня молодчина! — прошептал с гордостью Мацько.
Тем временем звуки рогов и собачий лай послышались ещё ближе, и вдруг справа в лесу раздался тяжелый топот, треск кустов и ветвей, и на дорогу из чащи вынесся стрелой старый бородатый зубр с огромной, низко опущенной головой, с налитыми кровью глазами и высунутым языком, задыхающийся, страшный. Подбежав к придорожному рву, он одним махом перескочил через него, упал с разбега на передние ноги, но тотчас поднялся и, казалось, готов был уже скрыться в лесной чаще по другую сторону дороги, когда вдруг зловеще зажужжала тетива самострела, послышался свист стрелы, и зверь встал на дыбы, завертелся на месте, взревел и, как громом сраженный, повалился наземь.
Збышко выглянул из-за дерева, опять натянул тетиву и, готовясь пустить новую стрелу, подкрался к поверженному быку, который ещё рыл задними ногами землю.
Однако, взглянув на зверя, он спокойно повернулся к своим и крикнул им издали:
— Так метко попал, что он даже под себя пустил!
— А чтоб тебя! — сказал, подъезжая, Зых. — Одной стрелой уложил!
— Да ведь близко, а стрела бьет со страшной силой. Посмотрите: не только жало, вся ушла под лопатку.
— Охотники уже недалеко, они, наверно, заберут его.
— Не дам! — отрезал Збышко. — Я его на дороге убил, а дорога ничья.
— А если это аббат охотится?
— Если аббат, так пускай забирает.
Тем временем из лесу вырвалось десятка полтора собак. Завидев зверя, они с пронзительным визгом кинулись на него, сбились в кучу и стали грызться между собой.
— Сейчас и охотники подоспеют, — сказал Зых. — Смотри, вон они, только выехали из лесу повыше нас и ещё не видят зверя. Эй! Эй! Сюда! Сюда! Вот он лежит! Вот!..
Внезапно Зых смолк, прикрыл рукой глаза и через минуту произнес:
— Господи боже! Что это? Ослеп я, или мне мерещится?..
— Один на вороном коне впереди едет, — сказал Збышко.
Но Зых вдруг крикнул:
— Иисусе Христе! Да это, сдается, Ягенка!
И неожиданно заорал:
— Ягна! Ягна!..
И тут же погнал вперед своего меринка; но не успел он пустить его рысью, как Збышко увидел самое удивительное зрелище на свете. Сидя по-мужски на горячем вороном коне, к ним во весь опор скакала девушка с самострелом в руке и с рогатиной за плечами. От стремительной скачки волосы у неё распустились, к ним пристали шишки хмеля; лицо её было румяно, как заря, рубашка на груди распахнута, а поверх рубашки накинут сердак овчиной наружу. Подскакав к путникам, девушка осадила коня; с минуту на лице её изображались то сомнение, то изумление, то радость, пока наконец она не уверилась окончательно, что все это не сон, а явь, и не крикнула тонким, ещё детским голосом:
— Папуся! Миленький папуся!
В мгновение ока она соскользнула со своего вороного и, когда Зых тоже соскочил с коня, чтобы поздороваться с дочкой, бросилась отцу на шею. Долгое время Збышко слышал только звуки поцелуев и два слова: «Папуся! Ягуся! Папуся! Ягуся!» — которые отец с дочерью в восторге повторяли без конца.
К ним уже подъехали люди, подъехал и Мацько на телеге, а они всё ещё повторяли: «Папуся! Ягуся!» — и всё ещё обнимали друг друга. Когда они наконец нацеловались и наобнимались, Ягенка забросала отца вопросами:
— С войны возвращаетесь? Здоровы?
— С войны. С чего это мне не быть здоровым? А как ты? А младшие братишки? Надеюсь, здоровы, а? Иначе ты бы не скакала по лесам. Но что это ты здесь делаешь, дочка?
— Да вот, как видите, охочусь, — смеясь, ответила Ягенка.
— В чужих лесах?
— Аббат позволил. И псарей прислал мне с собаками.
Тут она повернулась к своей челяди:
— Ну-ка, отгоните собак, а то изорвут шкуру!
А затем опять обратилась к Зыху:
— Ах, как я рада, как я рада, что вы приехали!.. У нас все благополучно.
- Предыдущая
- 34/179
- Следующая
