Фея Карабина - Пеннак Даниэль - Страница 5
- Предыдущая
- 5/49
- Следующая
Пес Джулиус рыча уполз под кровать. Ножи и вилки выпали из наших рук, и голуби в тарелках покрылись гусиной кожей.
Наконец положение спасла Тереза. Она встала, взяла это привидение за руку и увела к себе, а там немедленно принялась стряпать ему будущее, как делала до этого трем предыдущим старикам.
Я же потащил Джулию в свою комнату и устроил ей шепотом сцену ярости:
– Да ты сошла с ума! Привести к нам старика в таком состоянии! Хочешь, чтоб он дал дуба прямо у нас дома? По-твоему, мне без этого скучно жилось?
У Джулии есть один талант. Талант задавать вопросы, которые меня срезают на корню. Она спросила:
– Ты его не узнал?
– А что, я должен его узнать?
– Это Риссон.
– Какой Риссон?
– Риссон, бывший заведующий книжным отделом Магазина.
Магазин – это мое предыдущее место работы, до издательства «Тальон». Я там выступал в качестве того же козла отпущения, но после того, как Джулия тиснула в своей газетенке статью о характере моей работы, меня выставили. В универмаге и вправду был продавец книг – прямой, красивый старик с белой как лунь головой, помешанный на литературе, но к тому же отличавшийся какой-то дикой ностальгией по нацизму. Риссон? Я мысленно расправил ту старую развалину, которую Джулия хотела нам сбагрить, и стал сравнивать. Риссон? Не исключено. Тогда я сказал:
– Риссон – старая сволочь, его мозги пропитаны злобой, я не собираюсь с ним возиться.
– А остальные?
– Что остальные?
– Что ты знаешь о прошлом других стариков? Чем они были сорок лет назад? А вдруг, например, дедушка Карп был осведомителем гестапо? Парикмахер же много о чем слышит? Значит, может и передать кому надо?.. Или Верден? Прошел всю войну и не погиб, наверно, прятался за спины товарищей? Как ты думаешь? А можешь представить себе деда Рагу, зверски расправляющегося с алжирцами? «Тлемсенский мясник!» – вполне подходящая кличка для любителя кровавых расправ.
С этими словами она начинает расстегивать на нас пуговицы, и ее кошачий рокот течет мне прямо в ушную раковину.
– Нет, поверь мне, Бенжамен, уж лучше никого не обыскивать, взять себе это за правило – и не отступать.
– Пошли они знаешь куда, такие правила! Я дословно помню наш последний разговор с Риссоном: у него вместо сердца – свастика!
– Ну и что?
(Когда я впервые увидел Джулию, она воровала свитер в трикотажном отделе Магазина. Пальцы сами собой хватали вещь, а рука засасывала ее, как пылесос. Я с первого взгляда решил стать ее свитером.)
– Бенжамен, какая разница, что думал или делал Риссон, когда башка у него работала как полагается, главное – разоблачить тех негодяев, кто превратил его мозг в отработанное машинное масло.
Не знаю, как ей это удается, но последнюю фразу она сказала уже из-под одеяла, по-моему, к тому моменту в поле зрения не осталось ни одной шмотки. Однако от сути она не отступила.
– Ты знаешь, почему Риссон так опустился?
– Не знаю и знать не хочу.
Правда. Мне плевать. Не потому, что я уж так антириссонен, а просто грудь Джулии – это колыбель моего сердца. Тем не менее она настояла на объяснении. И, запустив все десять пальцев мне в волосы, она рассказала мне о злоключениях Риссона.
Акт 1. Когда в прошлом году после статьи Джулии меня выставили из Магазина, Инспекция охраны труда стала копать под администрацию. Надо было выяснить, что за предприятие нанимало козла отпущения, чтоб тот расплачивался за все накладки, рыдая в три ручья перед возмущенным покупателем. И госпожа Инспекция обнаружила массу интересного. Среди прочего Риссон, в обход законодательства и не платя налогов, сохранил за собой книжный отдел, тогда как сам добрых десять лет был на пенсии. Риссон уходит со сцены. Конец первого акта.
Акт 2. Уволенный Риссон, один как перст в своей двухкомнатной квартирке на улице Брока, ложится и впадает в уныние. Идет разучивание роли студенистого трупа, который через полгода найдут особо чувствительные соседи. Но однажды утром…
Акт 3. Господь милосерд! Риссону является юная девица, сиделка-медсестра, как бы бесплатный дар муниципалитета. Стройная брюнетка с лазурными глазами, гибкая, как ласка, и нежная, как девичьи мечты. О радость! О последние надежды! Красотка Риссона обласкивает, обводит вокруг пальца и пичкает тоннами Бог знает каких лекарств для снятия грусти-печали.
Акт 4. Риссон тратит все больше бабок на покупку все большего количества волшебных горошков,
естественно переходит от таблеточек к укольчикам, опускается, маразмирует с головокружительной скоростью и как-то утром после славной внутривенной дозы в экстазе раздевается догола посреди Пор-Руаяльского рынка. Представьте, как порадовал торговцев подобный стриптиз!
Акт 5. Приезд полиции, помещение в психиатрическую больницу Святой Анны – таков должен был быть логический итог мерзкого проступка. Но Джулия уже с некоторых пор следила за брюнеткой и твердо решила вырвать Риссона из ее шприценосных лап. Поэтому едва старик начинает свое выступление в отделе овощей и фруктов, как Джулия набрасывает ему на плечи свою шубу (прекрасное манто из черного скунса, блестящее, как капот бьюика), толкает его в такси и после двух суток целительного сна привозит его к нам, в семейство Малоссенов, как до этого привезла к нам лечиться от наркомании трех других стариков. Вот так. Остальное еще надо написать. Это сюжет статьи, которую Джулия готовит для своей газеты, с целью разоблачения банды красавицы брюнетки, сажающей стариков на иглу.
***
Риссон рассказывает «Войну и мир», и в ядовитом шипении ядра можно расслышать имена Наташи Ростовой, Пьера Безухова, Андрея, Элен, Наполеона, Кутузова…
Мои же мысли уносятся к Джулии Коррансон, к моей любимой журналистке по морально-этическому разделу… Три недели, как мы не виделись. Осторожность превыше всего. Бандиты не должны узнать, где прячутся старики. Они без колебания отправят на тот свет ненужных свидетелей, а тем более – тех, кто рядом с ними.
Где ты, Джулия? Умоляю, будь осторожна. Не лезь на рожон, любовь моя. Бойся города. Бойся ночи. Бойся убийственных истин.
На этой мысли я тихонько подмигиваю псу Джулиусу, он встает и идет выгуливать меня по Бельвилю: перед сном надо хлебнуть кислорода.
В то время как князь Андрей Болконский, стоя посреди захламленной бельвильской квартиры, смотрел на собственную смерть, у закрытого окна, выходящего на набережную Межиссри, неизвестная девушка играла на скрипке. Вся в черном, обратясь лицом к городу, она терзала сонату номер семь Георга Фридриха Генделя.
В тысячный раз вставали у нее перед глазами кадры восьмичасового выпуска новостей: юный светловолосый полицейский в зеленом плаще лежит с разбитой головой на асфальте Бельвиля, а маленькая вьетнамка, такая старенькая, такая хрупкая, такая беззащитная, спрашивает крупным планом:
– На заситу?
Русая голова юноши, венчающая зеленый плащ, казалась кровавым цветком на зеленом стебле.
– Какой ужас! – сказала мама.
– Тебе не кажется, что эта вьетнамка похожа на Хо Ши Мина? – спросил папа.
Девушка незаметно покинула семейный круг и заперлась у себя в комнате. Она не зажигала света. Она взяла скрипку. Встала к двойной раме закрытого окна и принялась одну за другой играть все пьесы своего репертуара. К тому моменту она играла уже четвертый час. Резкие удары смычка отсекали музыкальные фрагменты. Стоило жилам скользнуть по струне, как пальцы левой руки разжимались и гасили всякий резонанс. Оставалась лишь нота – точная и холодная, как лезвие клинка. Как будто она играла бритвой. Или кромсала свои лучшие платья… А теперь пришел черед Георга Фридриха Генделя.
Город резал старушек…
Город разносил в клочья русые головы…
- Предыдущая
- 5/49
- Следующая
