Голубчик - Ажар Эмиль - Страница 29

• Предыдущая
• 29/31
• Следующая

— У нас с ним избирательное сродство.

— Как это?

— Очень просто. Родство душ. Душевное слияние и влияние на почве обоюдотщетного упо вания. «Упование» есть в любом словаре, только словарям доверять нельзя, от них сплошные недоразумения. Честно говоря, я сам не знаю, что это слово означает, но надеюсь: вдруг чтонибудь да значит. Неясность питает Надежду, таит скрытые возможности. Такова диалектика. Вот я и выискиваю в окружающей среде двусмысленные крупицы запредельного диалекта.

Мадемуазель Дрейфус все поглаживала мои скрытые возможности, и они недвусмысленно возрастали.

— Ты прямо поэт, — сказала она без ехидства.

И прибавила:

— Ладно, давай я тебя подмою.

Что ж, не капризничать же — я сел на биде как положено. Она нагнулась и плеснула воды на мой залог священного права. Потом стала перед святыней на колени и принялась намыливать мне зад. Я же тем временем мысленно поздравил себя с тем, что, заботами судьбы, похоже, являюсь счастливым обладателем самого чистого в мире зада.

— Я не стану просить вас делать эту штуку, — сказал я, переходя на «вы», чтобы повысить уровень общения.

— Так гигиеничнее — вымыть все, — возразила она.

— А многие просят?

— Да. Нынче это в моде. Все жаждут раскрепощения, женские журналы только об этом и трубят. И психоанализ велит не подавлять желания.

— Ну да, раскрепощение на службе просвещения.

— Ничего страшного, если чисто вымыто.

— Роза — символ недостижимого идеала, К которому всегда стремятся люди.

— С другой стороны, подмывание имеет для нас чисто психологическое значение, поднимает наше достоинство. Получается, что мы делаем почти то же самое, что сестры милосердия.

Своего рода моральная поддержка. Хотя я в ней не нуждаюсь, мое достоинство не страдает.

Для меня это занятие совершенно органично.

Мы поднялись, она подала мне полотенце, и я вытерся. Их дело подмыть, а вытирается клиент сам — таков ритуал.

Потом она вытянулась в постели со мной рядом и принялась за мои соски.

Внутри все горело. То ли не придумали еще подходящего мыла, то ли реклама отстает от жизни. Такое упущение! С полным основанием и со слезами на глазах заявляю: рекламные агентства, как ведущие, так и входящие в моду, должны развернуть кампанию по внедрению мягкого мыла специально для розочки, надо расклеить повсюду плакаты и прочее, как было сделано в свое время для детского «Беби-Кадум». Реклама определенно еще далеко не исчерпала всех возможностей, и есть области, которыми она неоправданно пренебрегает.

Втихомолку я вытирал слезы.

— Приголубь меня, — шепнул я.

Время — лучший целитель, жгло уже меньше.

Мадемуазель Дрейфус смотрела на меня озадаченно. Сначала я подумал, что ее смутили мои чешуйки, но усилием доброй воли отогнал наваждение.

— Ты плачешь, милый? Что-нибудь не так?

— Ничего. Просто мне хорошо.

— И от этого ты плачешь?

— От всего. Подыграй мне немножко.

И она подыграла с большим знанием дела. Обхватила меня руками и ногами. Приникла к моей груди, как Божья благодать. В гуще жестких волосков остались капельки воды, навевавшие мысли о заре, росе, утренней неге. Удаление Надежды прошло безболезненно, я только все еще похлюпывал носом. Теперь я как все, с намыленным задом. Распрощался с мыслями о всякой мнимости и инородности и влился в русло, доступное, каждому, как священное право на жизнь. Занял место согласно купленному билету в пункт назначения с гарантией социального обслуживания и полной занятости.

Решено: завтра же отдам Голубчика в зоопарк. Я не имею права держать его. Он — другой породы. Ничего общего.

Левой рукой мадемуазель Дрейфус ласково ободряла меня. Результат не замедлил сказаться, к обоюдному удовольствию.

— А ты парень не промах, — произнесла она, не скрывая заученного восхищения.

Помню, одна девица как-то раз пошутила: «Ну что, милок, поиграем в лошадки?» А другая предложила «заморить моего червяка».

Такие шуточки в порядке вещей, нечего обижаться.

Плакать я перестал — все равно под рукой нет материалов для изготовления бомб на дому.

И все же сказал упрямо, напролом и вопреки:

— Обними меня покрепче, любимая.

Она послушалась, и живительными каплями потекли минуты ласки. Одни томительно-медленно, другие на диво быстро. Ее нежная шея служила гаванью моему лицу. Женственность и правда была ее призванием.

— Ты так и не сказал, почему завел удава…

— По аналогии…

— С чем?

— Или по патологии…

Она задумалась, но в половине второго заведение закрывалось, добираться до смысла слов было некогда, и она предпочла, изгибаясь и оглаживая мой бессловесный правоноситель, наполнить его новым смыслом.

Время истекло, мы встали и начали одеваться. Сто пятьдесят франков ровным счетом.

— Деньги — отличная штука, — бодро заметил я. — Они все упрощают. Найтись, сойтись, разойтись — все так легко.

— Деньги — штука верная и честная. Без обмана. Черным по белому. Все самым естествен ным образом. Поэтому их и презирают.

— Естественная среда всегда страдает ни за что — такова экология вещей.

— Это и есть аналогия, да?

Мы одевались, переговаривались не спеша, чтобы не слишком резко разрубить узел завязавшихся отношений, как будто все кончено и нечего сказать. Наконец я решился:

— Я давно хотел тебя спросить, но мы мало знали друг друга, а теперь… Переезжайте жить ко мне. А удава я сдам в зоопарк.

Она посерьезнела и покачала головой:

— Нет, Вы очень добры, но мне дорога свобода.

— Со мной вы останетесь свободной. Свобода — священное право.

— Нет, — упрямо повторила она и нахмурилась, — я хочу быть независимой. И потом, я люблю свою работу. Я помогаю людям, приношу им облегчение, я на своем месте. Здесь потруднее, чем в больнице. Сестра только сидит у постели больного, а не лежит с ним вместе. Я пошла сюда по зову сердца.

— Как это по-христиански.

— Вот уж нет, я выбрала профессию проститутки вовсе не из любви к Господу Богу.

Христианская благодетель здесь ни при чем. Просто мне это нравится. Я знаю себе цену, и я ее получаю. Многие ли стоящие женщины могут этим похвастаться? По большей части они делают то же самое, но бесплатно, расходуют себя даром, обесценивают любовь. Отдаются ни за грош, как будто ни гроша не стоят. Нет, я предпочитаю иначе.

— Но вы сможете и дальше здесь работать, я не принуждаю вас бросить свое дело. Супруги должны уважать друг друга. Я за свободу в браке.

— Право, вы очень добры, и все-таки нет. Мы можем встречаться здесь, приходите когда захотите, так гораздо удобнее. Зачем усложнять жизнь.

Она открыла дверь. Фиалки остались на туалетном столике, ладно, все равно увядать, к тому все идет.

— Не говорите ничего в управлении, так будет лучше, — сказала мадемуазель Дрейфус. — Хотя я не стыжусь, тамошняя работа куда постыднее этой. Ну, пока, заходите.

Я вышел. Попрощался с хозяйкой.

— Заглядывайте еще, — сказала она.

Я направился в кафе напротив, прошел прямо в туалет и заперся в кабинке, чтобы отдышаться и разложить все по полочкам. Я хотел отсидеться в четырех стенах и убедиться, что я это я. Прошло какое-то время, прежде чем мне удалось ослабить узел и дойти до дому.

Вошел в отличном самочувствии, присвистывая.

Природа требовала свое. Я был доволен и достал из ящика Блондину. Открыл пасть, чтобы заглотнуть ее, но едва прикоснулся к ней языком, как спохватился: ведь я не признаю законов природы. Приспособление, среда и прочая ерунда вроде священного права па собачью жизнь — нет, дудки! Есть хотелось зверски, мышь была уже на языке, оставалось только проглотить, но я не поддамся так легко этим паскудным законам. И я нашел в себе силы положить мокрую, как мышь, Блондину на место. Не хочу и не буду как люди.

Сон не шел, я то и дело вскакивал и бежал в ванную промывать зад, но это не помогало.

Голос природы урчал в животе, но я дотерпел до утра и отдал Блондину хозяйке «Рамзеса» — ей давно хотелось завести что-нибудь маленькое, тепленькое, живое, с нежными ушками — не все же думают только о жратве. Вернувшись, нашел трех мышей, которых принесла мне мадам Нибельмесс, и не устоял: проглотил двух разом и, свернувшись клубком, завалился спать в углу.

• Предыдущая
• 29/31
• Следующая