Тайное Пламя. Духовные взгляды Толкина - Колдекот Стрэтфорд - Страница 24

Ныне для тех, кто скорбит на Востоке, пропал Валимар!

Прощай! Может быть, ты еще найдешь Валимар.

Может быть, именно ты и найдешь Валимар. Прощай!

^[90]

Это — тоска о чем–то реальном. В мифе и в стихах Толкин воссоздал чувство, которое приходит из самых глубин нашей природы и не находит выражения в словах: желание это насадил в нас Сам Господь. Это чувство — знак того, что нас призывают назад, к свету и музыке и к Слову, которое содержит в себе и превосходит форму и смысл мира. Эльфы могут уповать лишь на память, на застывший образ совершенной красоты Дальнего Запада. Не будь Толкин христианином, возможно, примерно таким и стало бы его последнее слово. Но люди — не эльфы, и надежда их устремлена дальше.

«Наш уход полон скорби, но нет в нем отчаяния, — говорит Арагорн Арвен. — Ибо мы не навечно привязаны к этому миру, и за его пределами есть нечто большее, чем память».

Смерть человека подразумевает окончательный и бесповоротный уход из этого мира в неизведанное будущее. Когда это выбор, как для Лутиэн и для Арвен, свидетельствует о вере в Творца всего сущего и о любви, вложенной Им в человеческое сердце. В конце концов только Создатель сможет восторжествовать над Морготом, чья воля ускоряет беду падения. В Сильмариллионе подразумевается, что Бог сделает это, не принуждая свободную волю своих созданий, но вплетая их собственные ошибки и грехи в свой замысел, еще более великий^[91].

Глава 5. За пределами звезд.

Свет Валинора (источник коего — свет до падения) — это свет искусства, не отъединенного от разума, что провидит явления как на научном (или философском) плане, так и на плане образном (или плане вторичного творчества) и «говорит, что это хорошо» — поскольку прекрасно.Из письма Дж.P. P. Толкина к Мильтону Уолдману (L 131).

То, что Толкин ощущал в фольклоре, в языках Севера и во фрагментах древнеанглийской поэзии, можно определить как «эльфийскость», «эльфийский дух». Как и «орочий дух», он восходит в человеческую природу, и два противоположных начала символизируют духовные возможности современного человечества.

Эльфы воплощают, так сказать, художественный, эстетический и чисто научный аспекты человеческой натуры, возведенные на уровень более высокий, нежели обычно видишь в людях (L 181).

Таким образом, на одном из уровней эльфы олицетворяют идеальную связь с миром природы. Эльфы — художники, но и ученые, и мистики. Они питают глубокую, сокровенную любовь к деревьям и цветам, к холмам и рекам, к ветру и звуку этой земли; заботятся о ней, славят ее и пытаются сохранить силой волшебства.

Толкин прослеживает это свойство назад в прошлое, к тому мгновенью, когда эльфы и люди впервые сошлись вместе: «История Берена и Лутиэн, — пишет он (прим. к L 156), — как раз такое великое исключение, поскольку благодаря ей «эльфийское» вплелось в историю людского рода». В этой заключительной главе мне и хотелось бы подумать о том, что это такое, что оно значило для Толкина, как оно вплетено в нашу собственную природу и что мы подразумеваем под эльфийским теперь.

ЭЛЬФИЙСКАЯ ЭСТЕТИКА

«Я жаждал драконов неутолимой жаждой», — рассказывает Толкин в своем эссе «О волшебных сказках». Мечтая увидеть драконов и эльфов, мы не просто хотим полюбоваться на некие экзотические создания, полагает автор, мы жаждем волшебства, особого мира, «страны или королевства», в котором эльфы, фаэри и драконы. Увидеть в зоологическом саду огнедышащую ящерицу — скучно; не этого мы ищем. Иной мир желанен именно потому, что «вымышлен». Мы стремимся к нему из–за того, что мы в нем находим, из–за самой его сущности. Иные зовут это «магией»; Толкин предпочитает слово «чары» и «волшебство». Это отнюдь не бегство от реальности.

Фаэри содержит в себе немало всего помимо эльфов и фей, помимо гномов, ведьм, троллей, великанов или драконов; в ней есть моря, солнце, луна, небо; и еще земля, и все, что на ней: дерева и птицы, вода и камень, вино и хлеб, и мы сами, смертные люди, когда находимся под властью чар.

Вторичный, воображаемый мир создан на самом–то деле из мира первичного, и, что главное, выявляет или «высвечивает» все то, из чего состоит мир первичный.

Когда откован был Грам, в мир явилось холодное железо; через создание Пегаса были возвеличены кони; в Древах Солнца и Луны покрыли себя славой корень и ствол, цветок и плод.

Честертон признается в «Ортодоксии»: волшебные сказки внушили ему убеждение, что «мир причудлив, изумителен, он мог бы быть совсем другим. И таков, как он есть, он прекрасен…» (ощущение такое, словно что–то свершилось, и каждый оттенок, лист, существо «драматичны»). Точно так же и Толкин рассказывает, что в волшебных сказках он «впервые распознал могущество слов и открыл для себя чудесную суть таких вещей, как камень, дерево и железо; дерево и трава; дом и огонь; хлеб и вино» («О волшебных сказках»).

Царство Фаэри — это вымышленный мир; иначе говоря, он создан из реальных образов, точно так же, как горшок сделан из глины, а картина написана красками. Однако мы уходим туда в поисках света, которого не находим в первичном мире. Создание или ощущение такого мира — отчасти творческий акт; мы настаиваем на своем неотъемлемом праве «творить в соответствии с законом, по которому сотворены сами»^[92], то есть «по образу и подобию Творца». Через образное мышление мы особенно остро чувствуем суть творения, Божьего воображения, которое зачинает и порождает первичный мир. Там рождаются слова. Там сущности могут быть иными, чем «здесь», их может вообще не быть. Там мы, словно впервые, провидим все как есть, ибо прозреваем на фоне, предельно близком к Фаэри, — на фоне чистого света или кромешной тьмы.

Памятуя об этом, посмотрим на описание Лориэна через восприятие Фродо. Начало я привожу; но стоит вернуться к «Властелину Колец» и перечитать главу полностью. Эти строки, мне кажется, производят ярчайшее, едва ли не мистическое впечатление, заложенное в самом сердце книги.

Ему казалось, что он сделал шаг в окно, распахнутое в давно исчезнувший мир. Он видел, что на этом мире почиет свет, для которого в его языке слов не находилось. Все, на что падал взгляд, было четким и словно очерченным одной линией, как будто каждую вещь задумали и создали только что, прямо на глазах; и вместе с тем каждая травинка казалась неизмеримо древней.

«Эльфийское» — особая красота или даже квинтэссенция красоты. Из этого отнюдь не следует, что красивы только эльфы или что у Хоббитона нет собственной красоты, отличной от Ривенделла или Лориэна. Красота — везде. Но в земной красоте есть неуловимое свойство; в одних пейзажах и предметах его больше, в других — меньше. Его Толкин и пытался «усовершенствовать», в рамках «эльфийского».

Это ощущение свободы и желанной бесконечности; но и чувство, что мы вернулись домой в конце долгого пути. Одним словом, мне кажется, это отблеск запредельного, возможность почувствовать, его — уйти из–под власти всех ограничений, за пределы самого времени, туда, где красота сливается и смешивается с истиной и милостью.

Стремление к запредельной красоте неразрывно связано с печалью, с ощущением бесконечной удаленности или разлуки — ведь мы так далеко от дома. Толкин соотносит его со звездным светом, с музыкой, с шумом воды. Эльфийское искусство обращено главным образом к памяти, и потому в нем есть печаль. С ходом времени бремя воспоминаний становится все тяжелее; а когда время завершится, память останется только у эльфов.

Трагедия их в том, что их тоска и любовь обращены к этому миру, а он — не вечен. Жизнь их неразрывно связана с тварным миром, который можно созерцать и осмыслять, и с «вторичным творчеством», которому они предаются согласно своим дарованиям.