Страшные любовные истории - Павич Милорад - Страница 19

• Предыдущая
• 19/47
• Следующая

Шел снег, такой, что откроешь рот, и язык занесет. Боли теперь возникали хором, и госпожа Амалия умела точно распознавать среди них одну, которую можно было назвать запевалой. Иногда у нее появлялось чувство, что все эти боли она могла бы исполнить на флейте. К сожалению, и в Вене никто не смог направить ее туда, куда она хотела. Тогда она послала слуг что-нибудь разузнать на железнодорожном вокзале, и один машинист сказал, что слышал, как кто-то из пассажиров, лечившийся, по его словам, грязями, расспрашивал об этом же месте и потом отправился в направлении Пешта. Так Амалия поехала к матери в Пешт.

Ее отца уже давно не было в живых, мать с трудом слышала, что говорят другие. Амалия застала ее с глазами прозрачными, как чистый снег, и на мгновение взгляды матери и дочери соприкоснулись, образовав нечто похожее на сообщающиеся сосуды. Но длилось это лишь один миг.

«Человек в больших количествах тратит только хлеб, одежду, башмаки и ненависть, – думала госпожа Амалия в Пеште. – Всего остального – любви, мудрости, красоты – на свете так много, что его не растратишь. Бесценного всегда слишком много, а обычного всегда не хватает…»

Те из друзей отца, которые еще были живы и которым она в Пеште наносила визиты, никогда не слышали о «Кошачьих Грязях», хотя и унаследовали от своих предков значительную часть пустынных венгерских земель. Правда, некоторые из них слышали, что лечебные грязи есть где-то на юге, но они понятия не имели, действительно ли именно там находится место, рекомендованное госпоже Амалии. Ей советовали направиться из Пешта в сторону Балатона, а оттуда на юг, к Капошвару, пытаясь по пути узнать что-нибудь более определенное.

Погода была прекрасной, болезнь ждала дождя и на некоторое время затаилась, госпожа Амалия вздохнула над своей чашкой севрского фарфора, наполнила плетеный дорожный сундук платьями и вином деда Ризнича и с одной служанкой и кучером отправилась в путь. Везя с собой лепешку, замешанную на колбасках, и маринованный перец, фаршированный хреном, однажды утром, таким прозрачным, словно это рассвет пятого времени года, госпожа Амалия оказалась посреди пустоши, где была одна только пыль да грязь. Нигде ни одной живой души. Лишь только бесконечность – и за спиной, и впереди, испещренная вечными звездами. И лишь иногда по небу черным облаком стремительно проносилась стая птиц. Госпожа Амалия уже третий день продвигалась на юг, окруженная запахом грязи, но это была не та грязь, которую она искала. Вскоре кучер потерял представление о том, где они находятся. Он сошел с козел, беспомощно осмотрелся кругом и разозлился. Плюнул себе на ладонь, хлопнул ладонями друг о друга и поехал в ту сторону, куда брызнула слюна. В тот день после полудня они снова выехали к каким-то грязям, и вдали перед ними показался дымок. Подъехали ближе и увидели бахчу. Сторож жарил на углях початки кукурузы. Он предложил им купить что-нибудь с бахчи, к примеру крупный зрелый арбуз, чтобы подкрепиться и освежиться прямо сейчас, а еще пять маленьких, размером с кулак, взять с собой и дома засолить. И еще предложил жареной кукурузы с сыром.

– Сыр, госпожа, важный барин, – добавил он. – Вокруг него много побегать приходится.

Услышав эти слова, госпожа Амалия внимательнее посмотрела на человека. У него прямо на голое тело был надет меховой тулуп. В ушах вместо серег висели крестики.

– Где мы находимся? – спросила она.

– В Бачке, где же еще!

– Как называется это место?

– Грязи.

– Просто – Грязи?

– Кошачьи Грязи, – произнес сторож.

– Значит, все-таки мы добрались, – с облегчением вздохнула госпожа Амалия и развязала ленты своей шляпы.

– Они лечат?

– Кто не умрет, тот вылечится. Хорошая здесь земля, может живого человека родить.

– А кто бы здесь мог сдать в аренду место для купаний?

– Не знаю, надо хозяев спрашивать.

– Кто-нибудь из них здесь есть?

– Никого. Уже лет пятьдесят, – ответил сторож. – Я здесь один. Хозяева далеко. Да их не так много и осталось.

– Что это значит? – спросила госпожа Амалия.

– Да то, что старый господин умер. Теперь осталась только молодая хозяйка.

– Так где же она?

– А бог ее знает. Она и сама, видать, толком не понимает. Говорят, она на Святого Прокопия не купается. Скитается где-то по свету и за одно место не держится. Болтают, что сейчас она в Пеште…

Тут госпожа Амалия начала мысленно перебирать имена своих сверстниц из Пешта. И вдруг взгляд ее остановился на только что купленном арбузе.

– Как зовут твою госпожу? – спросила она и получила ответ, о котором читатель, конечно, уже догадался.

– Амалия Ризнич, в замужестве Пфистер… Наверняка вы слышали ее историю, – ответил сторож. – Не могли не слышать… То, что у нее случилось с сыном. Редко такое бывает. Но поучительно. Его бог, бог того самого маленького Пфистера, еще не был достаточно взрослым в тот самый решающий момент. Просто он, этот бог, созревал медленнее, чем мальчик. Бог был еще несовершеннолетним в тот момент и не мог задержать ребенка и замедлить его движение, так же как нас затормозили и задержали здесь наши боги. У мальчика не было никого, кто запретил бы ему попробовать яблоко познания. Он попробовал его сам – и сам ушел отсюда, из рая, в добровольное изгнание на Землю. Потому что тот, у кого откроются глаза, должен сменить мир…

Амалия Ризнич, в замужестве Пфистер, на миг замерла, словно ее оглушили, потом скинула туфли, сняла чулки и шагнула прямо в грязь. В спасительный холод своей черной и жирной земли. И эта земля приняла и объяла ее ступни, словно желая укоренить их здесь.

Ранним утром, усевшись на припеке, императорский вольноотпущенник Аркадий надвинул на лоб шляпу из рыбьей чешуи и принялся за свой завтрак – маслины с красным вином. Поглощая их, он не спускал глаз с котят, что гонялись за бабочками в тени ближайшего дерева, а также со старика, сидевшего напротив. Старик непрерывно взбадривал себя уксусом и злым красным перцем из висевшей у него на шее связки. Под плащом явственно проступал его огромный член, похожий на свернувшуюся в песке змею. Аркадий напрасно силился вспомнить, как зовут старца.

«Имена людей подобны блохам», – подумал Аркадий и, выплюнув косточку маслины, вернулся к своему занятию. Он учился у старика читать.

«Inter os et offam multa accidere possunt», – читал Аркадий надпись на глиняном светильнике. На светильнике была вылеплена женщина, лежавшая на мужчине. Ноги любовника покоились у нее на плечах, сама же она уткнулась лицом в его живот. Чтобы лучше уразуметь надпись, Аркадий перевел ее на греческий: «Всякое может случиться, пока несешь кусок ко рту».

Юноша давно уже читал по-гречески, а теперь учился читать по-латыни. Плащ на нем был тонкий, словно подбитый водой Наисуса [4], а сам он был еще настолько молод, что в запасе у него был всего один год тревожных снов, два любовника и только одна любовница, учение давалось ему легко, и он очень скоро научился писать, а уж потом читать. Вначале он перерисовывал буквы, не понимая, что они значат, но теперь мог и читать по складам. Он читал подряд все, что только можно было прочесть. Начав с чтения по складам надписей вроде «Agili», «Atimeti», «Fortis» или «Lucivus», оттиснутых клеймом на масляных светильниках, он, словно вырвавшись в открытое море, продолжал затем складывать надписи, украшавшие каменные пороги и треножники, стены домов и храмов, надгробные камни, подсвечники и мечи, перстни и посохи; он читал написанное на дверных косяках и печатях, на стенах и колоннах, на столах и стульях, в амфитеатрах, на тронах и на щитах, на умывальниках и в купальнях, на подносах, за занавесями и в складках одежды, на стеклянных чашах. На мраморе театральных сидений и на знаменах, на донышках тарелок, на сундуках и под кольчугами, на медальонах и под бюстами именитых граждан, на гребнях и пряжках, внутри ступок и котлов; он прочитывал надписи на шпильках и лезвиях ножей, на солнечных часах, на вазах, поясах и шлемах, на песке и в воде, в птичьем полете и в своих снах. Но особенно – на замках и ключах.

• Предыдущая
• 19/47
• Следующая