КГБ в смокинге. Книга 2 - Мальцева Валентина - Страница 105

На этой кульминационной точке моего монолога машина остановилась…

18 января 1978 года

Увы, меня так никто и не посвятил толком в технические детали обмена профессиональными шпионами, в тесной компании которых я так неожиданно очутилась. Впрочем, всерьез я этим и не интересовалась. В те сутки, что мы провели с Юджином в Праге, он старался вообще не касаться этой больной темы и, стоило мне только заикнуться о предстоящей операции, моментально переводил разговор. Уже тогда я понимала, что он имеет резон: что бы он ни сказал, какие бы веские аргументы в пользу предстоящего обмена ни приводил, я обязательно усмотрела бы в его объяснениях некий второй план и обрушила бы на его многострадальную голову все упреки и обвинения, накопившиеся во мне за полтора месяца скитаний по белу свету. И только во время совместного с Бержераком полета в Вену, даже не из любопытства, а в профилактических целях (чтобы обладатель самого длинного в США и Канаде носа, чего доброго, не уснул и не начал храпеть) я предприняла вялую попытку разговорить так и не состоявшегося отца моего гипотетического недоношенного ребенка, но наткнулась на такое идиотское выражение лица, что моментально сообразила: гримировка являлась только внеурочным хобби моего очередного провожатого. А вообще-то он был таким же цээрушником, как и мой ненаглядный…

Выйдя из машины и даже поежившись от удивительной, какой-то кукольной красоты привокзальной площади Женевы, я успела заметить краем глаза, что Матвея Тополева, так и не раскрывшего рта после моих грубых угроз, быстро увели куда-то в сторону. Меня же вежливо принял под локоток здоровенный бугай в зеркальных очках и, изо всех сил подражая манерам светского льва, легонько и, как ему, видимо, казалось, грациозно, начал подталкивать меня в сторону вокзала, хотя, видит Бог, я даже намека не выказала на сопротивление представителю американских властей. Что поделаешь: если тебя решила обменять, даже вопреки твоей воле, великая страна, оплот мировой демократии, нет никакого смысла сопротивляться. Все равно обменяют, только еще руки вдобавок выкрутят. С горечью отметив про себя, что у меня фатально не складываются отношения со сверхдержавами, я, стараясь не расстраивать своего конвоира непослушанием, покорно двигалась вперед, бессмысленно глазея по сторонам и мысленно благодаря Юджина за то, что он остался в отеле, решив, очевидно, не провожать меня в последний путь на родину.

Все, что я видела вокруг в те критические для меня минуты, — пестрая вереница блестящих чистеньких таксомоторов у гигантской арки вокзала; сверкавший под лучами холодного зимнего солнца шпиль кальвинистской кирхи, или как она там у них называется, сложенной из красного кирпича, с посеребренной кистой старинных часов наверху; незначительное скопление людей на подступах к вокзалу; мерная поступь высокомерных, как верблюды, носильщиков с бляхами, похожими на орден Отечественной войны, — все это воспринималось мною как-то расплывчато, ирреально, словно происходило не в подлинной жизни, а на плохо заправленной в проектор ленте, которую с остановками крутит на полевых станах киномеханик-халтурщик.

Я вдруг вспомнила великолепную сцену обмена шпионами в фильме «Мертвый сезон», душку Баниониса, счастливые, честные лица его верных коллег-гэбэшников, нетерпеливо переминающихся с ноги на ногу в ожидании, когда же их товарищ по оружию пересечет наконец нейтральную полосу. Я так явственно вспомнила этот эпизод, что даже повеселела. Хотя буквально через секунду допетрила, что на встречу, подобную той, которую устроили в кино красавцу Банионису, мне рассчитывать не приходится. Скорей уж наоборот…

Пока я предавалась этим безрадостным размышлениям, в порядке нашего следования произошло существенное изменение: здоровяк в водолазке вдруг без лишних церемоний подхватил меня под руку и даже прижал к себе для надежности. Правда, как-то уж очень бесполо, по-деловому. С таким же успехом меня могла прижать дверь лифта или сдающий не глядя назад пьяный шофер грузовика. Движение американца было властным и настолько решительным, что не допускало даже намека на разночтения. Влекомая этим бульдозером в темным очках, я пронзила насквозь какой-то тоннель, тускло освещенный люминесцентными светильниками, и оказалась в огромном зале вокзала, буквально затопленном светом, лившимся сквозь стеклянное перекрытие полусферического потолка. В отличие от родных московских вокзалов с их толчеей, забористым матом, толстыми, в оренбургских платках, продавщицами пирожков с рисом и капустой, воплями разъяренных пассажиров с лыжами и рюкзаками и хвостатыми очередями у билетных касс, здесь все напоминало фойе Кремлевского Дворца съездов: чинная, неторопливая публика, дорогие наряды, запах хорошего мыла и духов… Я взглянула сквозь стеклянные витражи на непереносимо чистый, словно вылизанный сворой дрессированных бультерьеров перрон, куда в этот момент прибывал ярко-красный локомотив, тянущий за собой желто-голубые вагоны, ладные, чистые, нарядные, словно только что выкатившие из подарочной коробки комплекта «Детская железная дорога», — и с тоской подумала, что выдержать возвращение на родину даже в этих потрясающих спальных вагонах будет выше моих сил. Куда естественнее было бы сразу схлопотать пулю в лоб, а еще лучше — уснуть, чтобы проснуться, как говорила моя мама, в совершенно другом спектакле. И хоть я всегда очень смутно и без всякого удовольствия представляла себе этот самый «другой спектакль», в тот момент о лучшей доле для себя я и не мечтала…

— Stay hear! — коротко рыкнул лоб в очках.

Эта команда раздалась совершенно неожиданно. Я была уверена, что мой провожатый выведет меня на перрон к остановившемуся составу, поставит, как пугало, перед вагоном с конкретным номером и будет терпеливо ждать, пока не тронется поезд и чья-та волосатая рука с плоскими часами «Луч» не схватит меня за шиворот и втащит внутрь. Именно так я и представляла себе торжественную церемонию возвращения блудной дочери России В. Мальцевой на историческую родину. Однако команда «стоп» прозвучала в самом центре огромного зала ожидания, возле модернистской каменной пирамиды из черного мрамора, увенчанной золотым циферблатом часов «Лонжин». И тут я увидела Матвея Тополева, подошедшего сзади вместе с двумя провожатыми — такими же рослыми, как мой конвоир, парнями, один из которых был, судя по короткому властному жесту, буквально пригвоздившему Матвея к пирамиде, старшим в этой группе.

Тополев, в длинном белом плаще и уже без наручников, как-то очень вяло отреагировал на очередную нашу встречу, занятый, видимо, собственными проблемами. Поскольку мне занять себя было абсолютно нечем, а ожидание на ногах становилось мучительным, я в упор рассмотрела это доблестное лубянское ничтожество и пришла к выводу, что сытные американские харчи впрок ему, как ни странно, не пошли. Еще две недели назад абсолютно неуязвимый, настырный и экстравагантный, помощник и консультант самого могущественного человека в Советском Союзе выглядел сейчас жалким и каким-то занюханным.

Взгляд Матвея затравленно шнырял по сторонам, словно определяя, чего именно следует ждать от вокзальной неизвестности — действительного освобождения или очередного удара судьбы, после которого ему уже не встать на ноги.

— Высматриваешь встречающих с цветами и орденом Красной Звезды в коробочке, мудак? — негромко, но внятно поинтересовалась я.

Матвей бросил на меня такой зверский взгляд, что я отвернулась. Мне вдруг стало жаль — я даже не поняла почему — этого злобного мужика, бившего меня по лицу. Возможно, я просто увидела на его раздобревшей физиономии отчетливый знак близкой смерти — как синий треугольный штамп поликлиники на больничном листе. Меня редко посещали такие прозрения. Но — и я старалась об этом не вспоминать — они всегда сбывались…

Где-то под стеклянным потолком гигантского зала нежно прошелестел голосок девушки-информатора, доверительно сообщившей опаздывающим пассажирам на несколько жестковатом французском, что через пятнадцать минут с четвертого пути отойдет скорый поезд Женева — Марсель. Голосок хоть и был нежным и слабеньким, однако внушал абсолютное доверие. И я сразу поверила, что поезд отправится именно через пятнадцать минут и ни секундой позднее. И еще успела взгрустнуть о том, что, очевидно, никогда не попаду в прекрасный город Марсель на берегу теплого Средиземного моря…