КГБ в смокинге. Книга 1 - Мальцева Валентина - Страница 61

— Но как тебе удалось?..

— Неважно. Главное то, что ты выдержала испытание, которое не каждому мужику по силам, и потому я тоже не играю крапом. Все честно, подруга: снимки у меня, моя жизнь — у тебя. Баш на баш.

— И что дальше?

— Ты спросишь у своего связного, где и как я могу встретиться с их людьми. Без глупостей и ковбойских штучек со стрельбой из проезжающего автомобиля. По-деловому, спокойно. Им это тоже небезвыгодно, в конце концов я в «конторе» больше десяти лет и могу о многом рассказать. Единственное условие — моя физическая неприкосновенность. В противном случае погибнешь ты плюс еще парочка идиотов с их стороны, которые попытаются привести приговор в исполнение.

— А если они не согласятся?

— Тогда, подруга, мы оба проиграли. Единственное, что я могу обещать тебе в этом варианте: в другой жизни мы уже не встретимся — по разным камерам разведут.

— А что насчет Андрея?

— Андрей — это та жертва, которую я во искупление собственных грехов уже возложил на многострадальный алтарь ЦРУ. Если твои друзья захотят убедиться в этом, я могу представить исчерпывающие доказательства.

— Как я свяжусь с тобой?

— О, наконец-то наша беседа стала принимать конструктивный характер… — Витяня смял пустую пачку «Лакки Страйк» и без разрешения подцепил мою сигарету. — В нужное время тебе позвонят и спросят, кто сидел с тобой за одной партой в пятом классе. Ты, кстати, помнишь?

— Да.

— Вот и замечательно. И последнее. Наш джентльменский уговор в силе до тех пор, пока ты выполняешь все мои условия плюс еще одно: никто, подчеркиваю, ни один человек в Москве не должен знать о нашей сегодняшней встрече. В последний раз мы с тобой виделись глубокой ночью, на границе Аргентины и Чили. Договорились?

Я кивнула.

— А теперь посмотри внимательно, что у тебя с чулком. По-моему, он пополз…

Я чуть отодвинулась от стола и взглянула на свои ноги. Оба чулка были в полном порядке. Когда я подняла голову, Витяня уже испарился. Только тоненький дымок от притушенной сигареты напоминал о человеке, с которым я провела самые страшные минуты в своей жизни…

Мой встречающий появился только через час, когда я уже начала прислушиваться к сообщениям по радио. Широкое веснушчатое лицо, курносый нос и какое-то болезненно-озабоченное выражение лица — вот и все, что запомнилось мне в «консульском хмыре», надевавшим в День Победы (к которому он наверняка не имел никакого отношения) погоны старшего лейтенанта.

Убедившись, что я — это я, хмырь долго тряс мою руку, задал несколько вопросов о самочувствии во время перелета через Атлантику, поинтересовался, как мне понравилась Аргентина, раз тридцать извинился за опоздание («Понимаете, в Париже такие страшные пробки, хоть вообще не пользуйся автомобилем») и уже под занавес, замявшись, сказал:

— Валентина Васильевна, у меня к вам большая просьба.

— Да, слушаю вас, — церемонно отозвалась я, хотя прекрасно знала, о чем он попросит.

— Это досадное недоразумение с моей задержкой… Если вас не затруднит, скажите там, пожалуйста, что я встретил вас вовремя, хорошо?

— Ну конечно.

— Большое вам спасибо! — в этот момент на курносом лице старлея можно было печь оладьи — так оно засветилось. — И передавайте привет Москве.

— Если долечу, непременно передам…

— Простите? — его лицо приняло озабоченное выражение.

— Ну, с самолетами разное бывает…

— С вашим не случится ничего! — твердо заявил хмырь. Выглядело все это довольно смешно, но на душе у меня почему-то стало спокойнее…

13 декабря 1977 года

Здоровенная деваха с плечами толкательницы ядра и открытым честным лицом комсорга стояла у выхода на трап и заученно повторяла:

— Не кучкуйтесь, граждане пассажиры, не кучкуйтесь…

«Граждане пассажиры» — в большинстве своем иностранцы в дубленках, шубах и диковинных меховых шапках, высоченных, пышных и таких затейливых, что даже нанайцы залюбовались бы, — русского языка в большинстве своем не знали, а потому галдели не переставая и делали как раз то, от чего их предостерегала вышеуказанная деваха в форменном кителе Аэрофлота. То есть гурьбой валили к выходу, весело подталкивая друг друга. Их энтузиазм был понятен: турист, даже если он прилетает в самое скучное место на земле, возбужден по определению. А тут Москва…

Я вжалась в кресло, закрыла глаза, чтобы созерцание модной зимней одежды сезона 1977/78 не вызывало головных спазмов, и попыталась хоть немного расслабиться. Ни малейшего желания кучковаться я не испытывала. Мало того, мне вообще не хотелось выходить из самолета. Моя бы воля, осталась бы тут навсегда и…

— Гражданка, вы чего?

Голос, прозвучавший надо мной, был грудным, чуть хрипловатым и не лишенным человеческих интонаций. Как-никак, международная авиалиния, а не какой-нибудь Усть-Кут — Нарьян-Мар.

— Что «чего»?

— Я говорю, почему не выходите? — стюардесса нагнулась ко мне ближе, и ее грудь, похожая на колеса «МАЗа», едва заметно колыхнулась. — Вам нехорошо?

— Кучковаться неохота.

— Так ведь все уже вышли!

Салон был действительно пуст. Раскатав свернутое пальто, я с трудом просунула в него руки, потом стащила с верхней полки сумку, закинула ее за плечо и, как собака, которую выгоняют в непогоду из теплого дома, поплелась к выходу.

Решетчатая площадка отечественного трапа откликнулась на мое возвращение мелкой дрожью. Было очень холодно и сыро. Беззвучно падал снег, серый и мелкий, как перхоть с головы старого холостяка. И вообще все показалось мне серым: небо, нависшее прямо над головой, здание терминала с лозунгом «Пятилетку — в четыре года!», длинный ряд самолетов с опущенными носами, лица одетых в зэковские бушлаты технарей, деловито сновавших вокруг…

Подсознательно я готовила себя к какой-нибудь встрече, скорее, неприятной, нежели торжественной. Я так привыкла за эти недели к чьей-то опеке, вниманию, просто слежке, что даже представить себе не могла, что свободно, как все нормальные люди, пройду таможенный контроль, выйду на площадь, возьму такси, поеду домой и не наткнусь при этом на Витяню или Габена.

Но меня не встречали.

Безусый пограничник смерил меня презрительным взглядом, с размаху, словно уничтожая зловредное насекомое, шлепнул штамп на мой загранпаспорт, после чего я перестала для него существовать.

На таможенном досмотре я заработала еще один взгляд. Правда, не столь презрительный, но тоже не материнский. Неопределенных лет таможенница с волосами цвета спитого чая весьма равнодушно отнеслась к моему чемодану и сумке, ограничившись тремя вопросами:

— Контрабанду ввозите?

— Нет.

— Оружие?

— Нет.

— Порнографическую литературу?

— А что вы считаете порнографической литературой?

— Ввозите или нет? — она разговаривала со мной тоном главврача в психушке.

— У меня с собой несколько парижских журналов… Я их пока толком не просмотрела, но вполне допускаю, что какая-нибудь голая задница там обязательно фигурирует…

— Голая задница — это еще не порнография, — авторитетно сказала таможенница.

— А больше мне вас нечем порадовать.

— Проходите. Следующий…

На стоянке притулилось несколько «Волг» с шашечками на боку. У всех машин передние решетки были подвязаны от мороза кожухами, словно у них болели зубы. Я вдруг подумала, что желто-зеленогрязный цвет, в который выкрашены московские такси, в своем, так сказать, чистом виде в природе не существует. Такой цвет мог придумать только сторож морга. Или посудомойка в заводском пункте общепита, которой всю жизнь приходится заливать сухую горчицу водой, а потом получать удовольствие, наблюдая за лицами клиентов, рискнувших обмакнуть в эту гадость загнувшуюся от клея и целлюлозы сосиску.

— Куда едем? — молодцеватый таксист в фуражке и короткой кожаной куртке на молнии появился откуда-то из-за машин, словно сидел там в засаде.