Колыбельная для брата (журнальная версия, ил. Е. Медведева) - Крапивин Владислав Петрович - Страница 7
- Предыдущая
- 7/36
- Следующая
— Но тебе-то хочется?
Кирилл мотнул головой.
— Нет, мне там тоже не нравится. Руководитель новый появился, крикливый какой-то:.. И песенки все детские… Я бы ушел…
— А почему не уйдешь? Спорить не хочешь?
Дед спросил это без насмешки — серьезно и по-хорошему.
Кирилл почувствовал, как защипало в глазах, и хмуро признался:
— У меня какое-то свойство дурацкое. Сам не знаю, почему… Вот увижу что-нибудь несправедливое, начну спорить — и вдруг слезы.
Дед понимающе кивнул:
— Это бывает иногда…
— У меня не иногда, а каждый раз… Сейчас даже больше, чем раньше, — сердито сказал Кирилл и переглотнул. — Ты никому не говори… Может, я больной?
Дед засмеялся и положил свою ладонь Кириллу на затылок.
— Что ты, Кир… Твоей беде помочь совсем легко.
Кирилл удивленно поднял повлажневшие глаза.
Дед глянул в эти глаза и доверительно произнес:
— Как в горле заскребет, вспомни зеленого павиана Джимми.
— Какого павиана? — очень удивился Кирилл.
— Я же говорю: зеленого. Сразу же представь себе зеленого павиана Джимми, и все пройдет… Это меня в детстве дядюшка научил. Здорово помогает, честное слово.
Кирилл помигал и смущенно улыбнулся:
— Я… ладно, попробую. — И подумал, как жаль, что не знал про Джимми осенью. Про тот случай до сих пор стыдно вспоминать. Ева Петровна оставила весь класс после уроков за то, что будто бы безобразно вели себя в столовой и разбили два стакана. Свинство какое! Ведь ей сто раз объясняли, что никто не дурачился и не бил! Кирилл кипел, кипел внутри, потом встал и приготовился сказать, что все это несправедливо и она не имеет права… А вместо слов получились всхлипы, и он разревелся, как дошкольница, у которой отобрали новый мячик.
Евица-красавица сказала:
— Векшин, ступай домой. Ты-то ни в чем не виноват, я знаю.
Кирилл схватил портфель и выскочил в коридор. Получилось, что ни за кого он не заступился, а только себе заработал прощение. Выревел! Это в двенадцать-то лет…
Нет, зеленый павиан — это, кажется, неплохо (глаза, между прочим, высохли). В этом что-то есть.
Но тут же Кирилл встревожился:
— А Митька? Он разве не знает про павиана?
Дед снисходительно сказал:
— Митька если ревет, то от страха или от вредности. Здесь уж Джимми бессилен.
Глава четвертая
Митька был вертлявой личностью восьми с половиной лет: круглолицый, но щуплый, с черными быстрыми глазами и очень красными мокрыми губами — он их постоянно облизывал. Звали его чаще не просто Митька, а Митька-Маус. Вроде Микки-Мауса, знаменитого мышонка из мультфильмов. Но такое прозвище ему дали не за доблести, а за то, что он все время ходил с каким-нибудь хвостом. За ним таскался то обрывок веревки, то высовывалась из кармана длинная сетка-авоська, то шуршала по полу оторванная лямка штанов, то цеплял всех за ноги самодельный кнут, которым Митька-Маус любил что-нибудь сшибать: весной сосульки с карнизов, летом головки одуванчиков…
Митька-Маус чудовищно боялся привидений. Чтобы оправдать свои страхи, он всех уверял, что приведения на самом деле есть, и рассказывал, как с ними встречался. Эти жуткие истории потихоньку записывал Алик Ветлугин: он сочинял фантастические романы, и ему нужен был материал.
По вечерам Митька-Маус ни за что не соглашался оставаться один в комнате или мастерской, поднимал рев. Это доставляло Деду массу хлопот.
Была у Митьки еще одна черта, очень неудобная для Деда. Вездесущий Маус каждый день собирал на себя краски, сажу, ржавчину, пыль, мел и клей. Постоянной заботой Деда было отмывать Митьку по вечерам.
Чертыхаясь, Дед грел в баке для белья воду— зимой на плите, летом на костре посреди двора. Потом заталкивал двоюродного внука в старинное корыто, похожее на железный саркофаг, и драил несчастного Мауса суровой капроновой мочалкой. По комнате разлетались мыльные хлопья, радужные пузыри и Митькины вопли. Вопил Митька наполовину шутя, а наполовину всерьез, потому что жесткой мочалки и едучего мыла боялся лишь немного меньше, чем привидений.
— Не дрыгайся, подкидыш! — рычал Дед.
На «подкидыша» Митька не обижался. Он даже сам себя так иногда именовал.
Митькины родители — Генина племянница Надежда и ее муж Виктор обитали в другой половине дома. Этот ветхий, но просторный дом остался от Гениной бабушки. Многочисленные родственники от такого наследства отказались, у них были квартиры, а у Геннадия и его племянницы своего жилья не было, и они позапрошлым летом вступили во владение старинной постройкой, в которой безусловно водились привидения и домовые.
Первый год жизнь в доме протекала безоблачно для всех, в том числе и для Митьки. Он лазил на захламленный чердак (днем, конечно), зимой строил во дворе крепости, летом играл с приятелями в прятки — было где. И не подозревал, какие тучи собираются над его курчавой головой.
А Митькины папа и мама тем временем окончили геологический факультет и в сентябре должны были отправиться в экспедицию.
Родители Надежды и Виктора жили далеко, мама Геннадия часто болела и возиться с двоюродным правнуком не могла. Обалдевшего от неожиданной беды Митьку устроили в интернат.
Митька прожил в интернате четыре дня и все это время безутешно горевал о доме. На пятый день он сбежал.
Отец, мать и примчавшаяся следом воспитательница три часа уговаривали Митьку покориться судьбе. Митька сперва говорил «не…».
Потом просто молчал, намертво вцепившись в рычаг на чугунной дверце у печки голландки. Тащить Митьку в интернат вместе с печкой воспитательница отказалась и ушла, грохнув дверью. Митькина мама затравленно вздрогнула и убежала следом. Доведенный до полного отчаяния отец отстегнул от походного планшета ремешок и сложил вдвое.
— Ну и пусть, — шепотом сказал Митька. — Все равно не поеду.
Он не вырывался и не пытался защититься, но от крика удержаться не смог. Крик услышал со двора Геннадий. Он ворвался в комнату, взял в охапку папашу-геолога и швырнул в угол на стул. Затем сказал, что если еще раз узнает про такое дело, то заставит бездарного родителя сожрать этот ремешок вместе с защелками и кольцами.
Митькин отец посмотрел на Геннадия, на зареванного, встрепанного Митьку и едва не заревел сам. Он сообщил, что готов съесть дюжину ремней, и не таких, а флотских, вместе с пряжками, если ему окажут, что теперь делать. Менять профессию? Вернуть в институт дипломы? Повеситься? Сорвать экспедицию? Посадить Митьку в рюкзак и взять с собой? Или, может быть, благородный заступник сам готов полтора месяца нянчиться с ненаглядным двоюродным внуком?
Геннадий вышел из себя и сказал, что, черт с ними, готов. Потому что от таких родителей Митьке проку, что от вороны пения.
Через день Надежда и Виктор уехали, а Дед сразу ощутил всю радость родительской должности: будить, кормить, отправлять в школу, приводить с продленки, проверять уроки и объясняться с учительницей по поводу грязных тетрадей, мятой формы и «вызывающего поведения».
А через неделю Митька заболел жестокой ангиной, и Дед не спал несколько ночей. Говорил потом, что боялся: вдруг уснет, а с Митькой случится что-нибудь страшное.
Ничего особенного не случилось. Несколько дней Митька не вставал, потом дело пошло на поправку.
По вечерам, чтобы Митька не скучал, Дед рассказывал ему сказку про Кота в сапогах. На новый лад. Кот фехтовал, как мушкетер, скакал на лошади и стрелял, как ковбой, воевал с хищными пришельцами из космоса и совершенно не боялся привидений, потому что их нет и быть не может.
Многосерийную сказку Митька слушал с величайшим наслаждением, но привидений все равно боялся. И если Дед Геннадий допоздна печатал снимки или проявлял кинопленки, Митька устраивался спать в комнате-лаборатории на узком диванчике, изготовленном в середине девятнадцатого века.
Дед прощал Митьке его слабости. Если человека любишь, ему многое прощаешь. К тому же, у Митьки были и хорошие качества. Он умел работать. Когда надо было законопатить и зашпаклевать щели в самых недоступных уголках шлюпки, посылали вертлявого Мауса. И если он разбивал макушку, ползая под палубой, то не пищал и не боялся йода.
- Предыдущая
- 7/36
- Следующая
