Игра в прятки - Паттерсон Джеймс - Страница 2

• Предыдущая
• 2/56
• Следующая

Разумеется, полиция провела расследование, но до суда дело не дошло. Возможно, если бы Дженни не была так жестоко избита, если бы речь шла только обо мне, то ни раненая нога, ни окровавленные волосы не помешали бы мне отправиться в тюрьму уже в тот, первый, раз. Убедительность доводов в пользу самозащиты подкрепил только тот факт, что пострадала трехлетняя девочка.

Ни один прокурор не пожелал выступить в роли обвинителя, и Военная академия с радостью дала согласие уладить все без лишнего шума.

Офицеры – и это общеизвестный факт – не бьют своих жен и дочерей. Вообще-то в Вест-Пойнте жены и дочери как бы и не существуют. Мы всего лишь декорация.

В итоге мы сели на самолет и отправились в Нью-Йорк, где я сняла квартирку с двумя спальнями, расположенную на втором этаже унылого здания из бурого песчаника на Западной Семьдесят пятой улице. Мы подыскали для Дженни детский сад, и жизнь потихоньку стронулась с места.

Но я не нашла то, что искала, то, чего желала больше всего: начала новой жизни и конца боли.

Мне было двадцать пять лет. На мне пылала буква "У". Я отняла жизнь у другого человека, хотя и сделала это, защищая себя и ребенка.

Без мужества нет славы, постоянно говорила я себе. И действительно, в те дни меня поддерживало только мужество. У меня была мечта: продержаться больше дюжины лет.

Может быть, новая жизнь начнется уже сегодня. Но то ли я делаю? Готова ли к тому, что задумала? Или, возможно, совершаю ужасную ошибку и только поставлю себя в неловкое положение?

Я сжала ручку лежащего на коленях кейса, набитого сочиненными за последний год песнями. Песни, музыка и слова, были для меня способом избавления от боли и выражения надежды на будущее.

Вообще-то я сочиняла их то ли с десяти, то ли с одиннадцати лет. Чаще всего они так и оставались в голове, но иногда я переносила свои сочинения на бумагу. Песни были тем единственным во мне, что нравилось всем, единственным, что у меня хорошо получалось.

Были ли они действительно хороши? Мне казалось, что да, но единственными моими слушателями были Дженни и белка по кличке Смуч; при всей открытости к похвалам я не могла положиться на мнение четырехлетней девочки и грызуна.

Впрочем, скоро мои песни услышит кое-кто еще. Я ехала на прослушивание к Барри Кану, тому самому Барри Кану, певцу и композитору, который покорил Америку десять лет назад, а теперь стал одним из самых успешных и влиятельных продюсеров в мире звукозаписи.

Барри Кан пожелал услышать мои песни.

По крайней мере так он сказал.

Я буквально окаменела.

А потом стало еще хуже.

– Вы опоздали, – сказал Барри Кан. Таковы были его первые обращенные ко мне слова. – Я работаю, и у меня очень напряженный график.

– Это из-за снега, – попыталась объяснить я. – Сначала я целую вечность искала такси, а потом нас все равно заносило. Я, наверное, разнервничалась и попросила водителя ехать быстрее, но он поехал еще медленнее, и...

«Боже, – подумала я. – Что ты несешь! Щебечешь, как попугай. Соберись. Возьми себя в руки, Мэгги. Ну же!»

Мои слова совершенно его не тронули. На лице не дрогнул ни один мускул. Похоже, я нарвалась на настоящего ублюдка.

– Вам следовало выехать пораньше. У меня нет свободного времени. Я все планирую заранее. Вам нужно делать то же самое. Будете кофе?

Столь неожиданное проявление вежливости застигло меня врасплох.

– Да, пожалуйста.

Кан звонком вызвал секретаршу.

– Со сливками и сахаром?

Я кивнула. На пороге возникла секретарша.

– Кофе для миссис Брэдфорд, Линн. Что-нибудь еще? Кекс?

Я покачала головой.

– Мне ничего, – добавил Кан с характерной хрипотцой, отличавшей его пение.

Отпустив секретаршу легким взмахом руки, Кан сел за стол и закрыл глаза с видом человека, впереди у которого целая вечность.

«Кем он себя считает, этот парень?» – подумала я.

На вид ему было лет сорок с небольшим. Высокий, с залысинами, лоб, длинный нос, тонкие губы и едва пробивающаяся щетина на подбородке. Самое обычное, ничем не примечательное лицо (поклонников, тех, которые находят его сексуальным, привлекает душа, а не внешность), но морщины на нем предполагают борьбу, а спокойствие – уравновешенность и самообладание. Одет он при первой нашей встрече был довольно небрежно: серые фланелевые слаксы и голубая рубашка с расстегнутым воротником, очевидно, дорогая, но заношенная. Барри Кан выглядел милым и безобидным.

Не женат, решила я, и живет один. С деталями у меня полный порядок. Я всегда обращаю внимание на мелочи, особенно в том, что касается людей.

Линн вернулась с кофе в фарфоровой чашечке, и я, приняв ее, тут же пролила кофе себе на запястье. Недостаточно расслабилась. В общем, как полная идиотка. По крайней мере таковой я себя в тот момент чувствовала.

Окаменела! Как в том зачарованном, вечно неподвижном лесу.

Барри приподнялся, готовый прийти на помощь, но я покачала головой:

– Все в порядке.

Я спокойна. У меня все под контролем. Ноль внимания на алую букву "У".

Барри снова сел.

– Вы просто мастер по части писать письма, – сказал он. Возможно, это был комплимент.

Там, в больнице, набираясь сил и сочиняя одну песню за другой, я решила, что напишу ему только одно письмо. Расскажу, как восхищаюсь им, и выражу надежду на то, что однажды, когда-нибудь, он удостоит меня прослушивания. Однако за первым письмом потянулось второе, за вторым – третье, так что к апрелю я уже писала ему практически каждую неделю. Изливала душу человеку, которого совершенно не знала. Представляете?

Странно и чудно. Да, знаю, но что сделано, то сделано. И теперь эти письма уже не вернуть.

Кан не отвечал и, возможно, даже не читал их. Я не знала, что он с ними делает; по крайней мере они не возвращались ко мне нераспечатанными. И все равно я продолжала писать. Пожалуй, именно письма помогали мне держаться – я разговаривала с кем-то, пусть даже собеседник и не отвечал.

В каком-то смысле именно благодаря письмам дела мои пошли на поправку. Я постепенно набиралась сил и даже начала верить, что когда-нибудь вернусь к обычной жизни. Я знала, что с Дженни будет все хорошо, по крайней мере настолько, насколько может быть все хорошо у трехлетней девочки, пережившей жуткий кошмар в собственном доме.

Заботу о дочери взяли на себя мои сестры, жившие в Нью-Йорке, и Дженни разрешалось приходить в больницу сколь угодно часто. Она была в восторге от моего кресла-каталки и кровати с управлением. Каждый раз, обнимая меня за шею, дочурка просила:

– Спой песенку, мамочка. Нет, не эту. Придумай новую.

Я часто пела для Дженни. Пела для нас обеих. И каждый день писала новую песню.

А потом случилось удивительное. Чудо. В больницу Вест-Пойнта пришло письмо.

Дорогая Мэгги.

Хорошо, хорошо, хорошо... Ваша взяла. Понятия не имею, почему я вам отвечаю. Наверное, все дело в моей простоте и доверчивости, хотя сам себя я ни простым, ни доверчивым не считаю. В общем, если вы кому-то об этом расскажете, между нами все кончено навсегда.

Ваши письма действительно тронули меня. Я получаю письма во множестве, однако большую часть моя секретарша отправляет в корзину, не показывая мне. Те же, которые доходят до меня, я выбрасываю сам.

Но вы... вы другая. Вы напоминаете, что в мире есть еще и настоящие люди, а не только льстецы и лизоблюды, мечтающие исключительно о том, чтобы пробраться в мой кабинет. Мне даже кажется, что я немного узнал вас, и это говорит в пользу того, что вы написали.

Мне понравились некоторые из присланных текстов. Отдает любительщиной – вам необходимо учиться писать песни, – но сила в них есть, потому что они что-то говорят.

Вышесказанное вовсе не означает, что:

а) учеба пойдет вам на пользу; или

б) вы сможете зарабатывать на жизнь сочинением песен, но ладно, ладно. Я уделю вам полчаса своего времени, чтобы выяснить, есть ли у вас талант.

• Предыдущая
• 2/56
• Следующая