Солдаты мира - Леонов Борис Андреевич - Страница 21

— Русский глазам не верит, надо пощупать.

Я восхищался такой постановкой вопроса. Видимо, в Борисе мне нравилось то, чего недоставало в собственном характере.

Но странно — почему сейчас я с такой настороженностью оглядываюсь назад, как бы оценивая каждый шаг, пройденный с другом по школьной тропе?

В памяти — словно где-то сработали невидимые реле счетно-решающего устройства — вдруг вспыхивают давным-давно забытые эпизоды. Голова, конечно, не ЭВМ, но словно кто заложил туда перфокарту с новым заданием и — мечутся-мечутся токи, а решить его не могут.

С тех пор как я увидел венок, уплывающий по волнам, память усиленно копошится в прошлом, пытаясь что-то найти. Я даже во сне вижу белые астры в лагунах и… Бориса. Никакой связи. Астры, Борис, подмосковный лес. Венок на плотике, командир, Борис… Что-то где-то было, а что где?

Вспомнил! Белый Раст — подмосковная деревня. Значит, венок, Борис, Белый Раст… Что общего?

Если, минуя памятник матросу Железняку, проехать по Дмитровскому шоссе около сорока километров и свернуть влево по указателю «Белый Раст», то можно попасть к морякам. Да, да! В этой деревне — моряки!

Я узнал ее сразу, хотя никогда здесь не был! И Борис согласился: «Белый Раст — как на картинке». Белый Раст! Нарядная, будто с интуристской открытки, церквушка на взгорке и сбегающие вниз к лощине избы с драночными крышами. Глаза моментально сличили ее с картинкой из книжки про морскую пехоту, которую мы с Борисом проглотили в два приема: он на уроке химии, я — на английском. Та же церквушка, те же дома, только на картинке по сугробистой улочке карабкались танки, подпаленно чернел снег, кустились огненные разрывы от снарядов. И на взгорке этом было людно, как никогда. С автоматами наперевес в атаку шли моряки. Очень впечатляюще: на снежном фоне — черные шинели, бушлаты и ленты бескозырок вразлет. «А ну-ка, дай жизни, Калуга, ходи веселей, Кострома!» Под картинкой была надпись: «Моряки 64-й отдельной морской стрелковой бригады выбивают гитлеровцев из с. Белый Раст». Мы с Борисом тогда еще не знали, как-то пропустили мимо строк, что Белый Раст находится не где-то за тридевять земель, а рядом. Оказывается, туда, где, быть может, родилась наша любимая песня, можно доехать на обычном автобусе. В путь!

Так вот ты где, Белый Раст! Нам повезло. Мы сразу очутились в толпе: человека в генеральской форме окружили женщины, ребятишки. Мужчин было мало. На генерале ордена — вся грудь как в разноцветной кольчуге. А в глазах грусть.

— Вот так, — промолвил он, заканчивая, наверное, свой рассказ, — какими полками, дивизиями ни командовал, а перед моряками склоняю седую голову. Храбрости такой, братства такого и мужества никогда более но видел.

Рядом стояла запыленная «Волга». Генерал, что-то вспомнив, через открытое стекло просунулся в машину и достал сверток.

— Вот, — сказал он, — до сих пор берегу, как память святую. Моряки подарили.

Он развернул сверток, и все увидели полосатую тельняшку.

— Здорово, — сказал я Борису, не отрывая от тельняшки восхищенных глаз. Борис молчал, тоже взволнованный увиденным. Подальше нашей толпы, как бы образуя другой круг, толпились избы. И словно над всем селом раздавался глуховатый голос генерала:

— Чуть рассвело — рота моряков-автоматчиков ворвалась в самый центр села. В черных бушлатах шли ребята во весь рост. Немцы по ним, как по мишеням… А моряки — вперед, и даже падали тоже вперед…

— Не могли одеть их в маскхалаты?

Это Борис спросил. Я так и знал, что без вопроса он не обойдется.

— Одевали, сынок, — сказал генерал. — И в пехотные шинели одевали, и в полушубки, и в маскхалаты. Да как бы тебе это объяснить… У них, у моряков, душевный настрой особый. Переодели мы в приказном порядке взвод. Ладно, подчинились моряки. А пошли в атаку — приказ наш в окопах оставили. Поднялись: «Полундра!» И маскхалаты долой. Под ними — все, как один, в черных бушлатах. Шапки тоже на снег полетели. Откуда только достали — в бескозырках пошли врукопашную.

Генерал долго смотрел на избы, словно что-то искал глазами, и вдруг спросил, обращаясь к толпе:

— А где же дом? Тот, что у ветлы был?

— Сгорел… — ответила пожилая женщина. — Немцы в щепки разнесли. — Она прищурилась, будто заглянула в даль пережитого. — Коль рассказывать, так и дня не хватит, а вспоминать на всю жизнь досталось.

Но вот по лицу ее будто скользнул луч солнца.

— Как бой начался, мы — в подпол. Отсидели там самый грохот, вылезаю я, и ноги подкосились. Не от страха, какой там… Смотрю, морфлотец стоит наш, да такой красавец собой. Пуговицы что в золоте, улыбается: «Не бойся, — говорит, — до свадьбы все пройдет!» И озорно так подмигнул. Тут опять стрелять начали. Мы снова спрятались. Когда уж совсем стихло, вышла я крадучись на улицу. А там немцев побитых!.. Тут я во второй раз увидела того морфлотца…

И словно тучка тенью проплыла по ее лицу.

— Убитый лежал морфлотец с флагом в руке. Половину белый, половину голубой флаг-то. Пароходный их, видать. — Женщина смахнула слезу и, заморгав, посмотрела на Бориса, который стоял напротив. — Такой, как ты, был морфлотец, — сказала она, — статный из себя. Ну, может, на годок постарше.

Как завидовал я Борису! Не только потому, что эта пожилая женщина нашла сходство с моряком. На Бориса как-то очень внимательно посмотрел генерал.

Потом мы зашли в школу. В этом кирпичном доме немцы свили последнее пулеметное гнездо. Они вели такой сильный огонь, что не поднять головы. И тогда один матрос вызвался уничтожить огневую точку. Сколько матрос прополз под свинцовым веером? Полетела одна граната, другая. Но обе взорвались под окном. А пулемет опять хлещет по нашим бойцам. Медлить нельзя, и граната последняя. И тут все увидели, как матрос сбросил каску и надел бескозырку. Вот он встал во весь рост и швырнул гранату в окно. Взрыва моряк уже не слышал. Подкошенный пулеметной очередью, он упал, обнимая землю.

Мы с Борисом постояли у того окна, от которого когда-то в ужасе отпрянули фашисты, увидев моряка с занесенной в руке гранатой. Счастливцы ребята этой школы! В маленькой комнатушке они разместили музей боевой славы. Здесь висит и копия с картины, изображающей бой за Белый Раст. Под стеклом — десятки писем с воспоминаниями моряков, освобождавших село.

Но самые дорогие экспонаты, которыми может гордиться не только школа, но любой музей, — белый флаг с голубой каймой и фляга с водой из Тихого океана. Нам разрешили подержать эту флягу в руках.

— Действительно тихоокеанская? — переспросил Борис. И по лицу было видно, что он не очень-то уверен в заправдашности этого экспоната.

И еще в музее — везет же людям — нам показали военно-морскую форму. Белая форменка с синим воротничком, тельняшка и черные брюки клеш с настоящим, отливающим медной бляхой ремнем. Это по только музейный экспонат. В День Победы лучший из лучших учеников удостаивается чести ее надеть и встать в почетном карауле у памятника погибшим морякам.

Мы долго стояли молча — генерал, я, Борис и еще много-много народу. В центре Белого Раста, на самом взгорке у гранитной плиты, на которой лежал якорь, настоящий судовой якорь — его привезли сюда моряки-тихоокеанцы.

Тяжелый якорь на мраморной плите. И цветы, полевые цветы — ромашки, колокольчики… На граните, как будто на застывшем клочке моря. (Вот почему я вспомнил эту нашу экскурсию: венок на волне, якорь в Белом Расте, Борис… Обратная связь…)

На взгорке дул сильный ветер. И верилось, честное слово, что за лесом, за полом, только поднимись повыше, увидишь океан.

— А вы знаете, — произнесла пожилая женщина, та самая, что рассказывала нам о герое-морфлотце, — сюда прилетают чайки…

Мы замерли. Из-за темно-зеленых макушек елей взметнулись четыре белых крыла. Они скользнули над полем, приблизились к нам и прошелестели над головами. Правда, две морские чайки.

— С самого Тихого океана прилетают, верно вам говорю, — сказала женщина.

— Чайки? Не может быть! Откуда?