42-я параллель - Пассос Джон Дос - Страница 2

• Предыдущая
• 2/89
• Следующая

Направо - полквартала до Финлея, где ему приходилось ждать у стойки, в лесу забрызганных грязью штанин, пока вся очередь взрослых не заткнет горланящих глоток пивом и виски. Тогда он возвращался домой, осторожно ступая по скользкой грязи, и дужка переполненного пивной пеной ведерка врезалась ему в руку.

Налево - полквартала до бакалейной Меджиниса "Местные и колониальные товары". Фейни нравился картонный негр в витрине - реклама детской овсянки, застекленный прилавок с различными сортами колбас, бочки с картофелем и капустой, пряный запах сахара, опилок, имбиря, ветчины, уксуса, хлеба, перца, сала, копченых селедок.

- Пожалуйста, отвесьте мне хлеба, мистер, и полфунта масла, и еще коробку имбирных пряников.

А в те дни, когда Мама бывала больна, Фейни приходилось идти дальше, за угол мимо Меджиниса, вдоль Риверсайд-авеню, по которой ходил трамвай, потом на красный мост через речонку: зимою - черную между подрезанных льдом снежных берегов, в весеннюю пору - желтую и пенистую, летом коричневую и подернутую нефтью. По ту сторону реки до самого перекрестка Риверсайд и Главной, где помещалась аптека, жили чехи и поляки. Их мальчишки всегда дрались с младшим поколением Мерфи, О'Хара, О'Фланегенов, живших на Орчард-стрит.

С дрожью в коленках, крепко зажав в рукавичке завернутый в белую бумагу пузырек с лекарством, возвращался Фейни домой. На перекрестке ему предстояло проскочить мимо подстерегавших мальчишек. Проходить мимо них было не так еще страшно, но шагов через двадцать первый снежок гудел у него над ухом. Выбора не было. Пустится он в бегство - они догонят его. Уронит он пузырек с лекарством - ему зададут трепку, когда он вернется домой. Комок рыхлого снега шлепал его по затылку, и снег начинал просачиваться за ворот. Только в полуквартале от моста он выбирал удобный момент и обращался в бегство.

- Трусливая кошка... Ирлашка-голодрашка... Кривоногий Мерфи... Бежишь ябедничать фараону... - ревели вслед за каждым снежком польские и чешские мальчишки.

Они готовили снежки с вечера, заливая их водой и оставляя мерзнуть на всю ночь: такой снежок бил до крови.

Играть без помехи можно было только у себя во дворе. На дворе поваленные заборы, продавленные помойные ведра, старые горшки и сковородки, дырявые как решето и не годные даже в починку, пустой курятник со следами помета и приставшими к нему перьями, лебеда летом, грязь зимой. Но главной приманкой двора был крольчатник Тони Гарримана, в котором у него сидели кролики-фландры. Тони Гарриман - чахоточный мальчик - жил с матерью в нижнем этаже налево. Он собирался разводить и других зверьков: енотов, выдр, даже чернобурых лисиц - и на этом разбогатеть. Когда он умер, никто не мог найти ключа к большому висячему замку на двери крольчатника. Несколько дней Фейни кормил кроликов, с трудом проталкивая листики капусты и салата сквозь двойную проволочную сетку. Потом на неделю зарядил дождь и снег, и Фейни не пускали на двор. В первый же солнечный день он побежал проведать кроликов, один из них был уже мертв. Фейни побледнел; он старался уверить себя, что кролик спит, но тот лежал окоченелый и скорченный, он не спал. Остальные кролики забились в угол, поводя дрожащими носами, и большие уши беспомощно свисали им на спину. Бедные зайцы. Фейни хотелось плакать. Он побежал наверх на кухню, нырнул под материну гладильную доску и достал молоток из ящика кухонного стола. При первой попытке он хватил себя по большому пальцу, но со второго удара ему удалось сбить замок. В домике стоял странный кислый запах. Фейни поднял мертвого кролика за уши. Мягкое белое брюшко начинало раздуваться, открытый мертвый глаз пугал Фейни своей неподвижностью. И вдруг что-то заставило Фейни бросить кролика в ближайший мусорный ящик и стремглав кинуться к себе наверх. Похолодев и все еще дрожа, он на цыпочках вышел на заднее крыльцо и заглянул во двор. Затаив дыхание он следил за остальными кроликами. Осторожными прыжками они приблизились к дверце крольчатника. Один уже выпрыгнул во двор. Он сидел на задних лапках, и уши у него поднялись и насторожились. Мать позвала Фейни принести ей утюг с плиты. Когда Фейни вернулся на крыльцо, кроликов уже не было.

В ту зиму на заводе "Чедвик" объявлена была стачка, и Отец потерял работу. Целыми днями он сидел в комнате, куря и чертыхаясь:

- Да что, во мне силы мало, что ли? Убей меня бог, да я любого из этих полячишек проучу, хоть привяжите вы мне мой костыль за спину... Я и говорю мистеру Барри, я и не думаю, говорю, бастовать вместе с прочими, мистер Барри; человек я спокойный, рассудительный, да полуинвалид к тому же, и на руках у меня жена с ребятишками... восемь лет как я у вас в ночных сторожах, а теперь вы меня выставляете, чтобы набрать свору мерзавцев из сыскного агентства... А он, сукин сын... бульдог курносый...

- А все эти смутьяны, вшивые иностранцы... Вздумали тоже бастовать, успокаивал его собеседник.

На Орчард-стрит не жаловали забастовку. Забастовка - значит, для матери все новая и новая работа, все больше и больше белья в ее корытах, а Фейни и старшей сестре Милли надо помогать ей после школы. А потом мать заболела и слегла. Вместо того чтобы гладить очередную партию белья, она лежала в кровати, судорожно сжимая у подбородка сморщенные от стирки руки, и ее круглое белое морщинистое лицо было белее подушки.

Пришел доктор, пришла районная сиделка, и все три комнаты квартиры Мак-Крири пропахли докторами, сиделками, лекарствами, и Фейни с сестрою не находилось уголка, кроме как на лестнице.

Там они и сидели, тихонько всхлипывая. А потом мамино лицо на подушке съежилось во что-то маленькое, белое, морщинистое, словно скомканный носовой платок, им сказали, что она умерла, и ее унесли.

Похороны устраивало ближайшее похоронное бюро на Риверсайд-авеню. Фейни чувствовал себя важной персоной, все целовали его, гладили по голове и говорили, что он держит себя настоящим мужчиной. Его одели в новый черный костюм, совсем как у больших, с карманами и всем, что полагается, разве только штаны короткие. На похороны собралось много разного народа, какого он никогда прежде близко не видел, - и мясник мистер Рессел, и отец О'Доннел, и Дядя Тим О'Хара, который приехал из Чикаго; и в комнатах пахло виски и пивом - все равно как в баре Финлея. Дядя Тим был костляв, лицо у него было красное и все в шишках, а глаза мутно-голубые. Он носил небрежно повязанный черного шелка галстук, который не нравился Фейни, и, то и дело нагибаясь, словно хотел сложиться, как перочинный ножик, шептал в самое ухо Фейни:

- Ты на них не смотри, старина, на эту шайку стервецов и лицемеров... Дорвались, черти... налакались. А вон отец О'Доннел, подсчитывает, видно, боров брюхатый, сколько получит за отпевание... Тебе на них наплевать, Фениан, ты ведь с материнской стороны О'Хара... Ну и мне на них наплевать. А она мне родной сестрой была по плоти и крови.

Дома, после похорон, Фейни нестерпимо захотелось спать, он промочил ноги, и они у него озябли. Никто на него не обращал внимания. Он сидел в темноте на краешке кровати и всхлипывал. Из передней комнаты доносились голоса, стук ножей и вилок, но он не смел туда войти. Он прикорнул у стенки и заснул. Свет, ударивший прямо в глаза, разбудил его. У кровати стояли Дядя Тим и Отец и о чем-то громко разговаривали. Вид у них был странный, и казалось, они не очень твердо держатся на ногах. Дядя Тим освещал лицо Фейни лампой.

- Вот что, Фейни, старина, - сказал Дядя Тим, и лампа в его руке описала рискованную дугу над самой головой Фейни. - Фениан О'Хара Мак-Крири, сядь, выслушай и скажи нам, что ты думаешь о предполагаемом переезде в великий и многообещающий город Чикаго. Коль уж на то пошло, так ваш Мидлтаун5 просто паршивая помойка, вот что... Ты только не прими на свой счет, Джон... Ну а Чикаго... Бог мой, да как приедешь туда - сразу поймешь, что все эти годы ты все равно что и не жил, а лежал покойником в этом гробу заколоченном, вот что.

• Предыдущая
• 2/89
• Следующая