Самая высокая лестница (сборник) - Яковлев Юрий Яковлевич - Страница 4

• Предыдущая
• 4/54
• Следующая

— Ты чей?

Никто, как дети, не умеет так ловко ставить человека в тупик своими вопросами. Чей я? Когда-то очень давно, когда была жива мама, я был мамин. А чей я теперь?

— Ничей, — грустно ответил я.

Два больших серых глаза внимательно смотрели на меня.

— Так не бывает! Ты чей-нибудь!

— Ничей! — повторил я и почувствовал, как от глаз моей спутницы исходит тепло. Я повеселел от этого тепла и сказал:

— Хочешь, я буду твоим?

Я ждал утвердительного ответа. Но девочка остановилась, наклонила голову и задумалась. Я понял, что она не просто думает, а решает множество житейских вопросов. Например, куда меня деть, что со мной делать, чем меня кормить и куда прибить гвоздик для моего пиджака. А я стоял перед ней большой, загадочный и чем-то не похожий на знакомых ей взрослых.

Моя маленькая спутница не поняла шутки и про себя, вероятно, прикидывала, что я за человек. Может быть, я не мою руки перед едой, и у меня после гулянья всегда мокрые ноги, и я ем конфеты тайком, чтобы ни с кем не делиться? Мы как бы поменялись с ней ролями, и она, наверное, впервые в жизни почувствовала себя взрослой, вынужденной принимать решения, и у неё впервые прорезалось чувство ответственности: «Хочешь, я буду твоим?» Она не торопилась ответить «хочу», но и не сказала «нет».

Неожиданно девочка спросила:

— Ты не куришь по ночам?

Этот внезапный, как вспышка, вопрос сразу разрушил мои предположения о ходе её мыслей. Какие там мокрые ноги и немытые руки!

— Нет! Я не курю. Ни днём, ни ночью… — ответил я, — Почему ты спросила об этом?

Девочка сдвинула шляпу на затылок и очень естественно ответила:

— Я слышу дым во сне. Я кашляю от дыма!

Она кашлянула для убедительности. И задала новый вопрос:

— Ты не просишь всё время деньги?

— Деньги? Зачем мне просить деньги?

— Не знаю…

Глаза девочки потемнели и на мгновенье показались мне взрослыми.

— Что ты! Я не прошу денег, я зарабатываю их. Сам. Понимаешь? Я же взрослый.

— Ну и что ж, что взрослый? Взрослые тоже просят.

Она не сводила с меня глаз. Ей очень хотелось поверить, что я не курю ночью и не прошу денег, но ею владела насторожённость, и она продолжала задавать мне вопросы:

— Ваську не выгонишь из комнаты?

— Я люблю Васек, Мурок, Барсиков!

— Васька — это собака. Он разноухий: одно ухо белое, другое — чёрное.

— Я люблю… разноухих! — воскликнул я и сжал её маленькую руку.

Мы снова шли по берегу, и высокая бурная вода чуть ли не касалась наших ног. А моя маленькая спутница продолжала расспрашивать меня: не завожу ли я ночью пластинки и не ругаюсь ли из-за этого с соседями, не валяюсь ли по воскресеньям весь день в постели и не кричу ли из-за неглаженых брюк. Из этих вопросов, словно из мокрой серой глины, она вылепила тусклого человека, который не способен радоваться, что рядом с ним живёт, растёт, изобретает слова такое прекрасное большеглазое существо. Он — этот глиняный — сделал её насторожённой, не доверяющей играм.

Берег стал выше. Вместо зыбкого прошлогоднего дёрна теперь под ногами хлюпала глина. И её резкий земляной запах вытеснил прощальный аромат льда и снега. А может, это бил в нос запах серой глины, из которой девочка вылепила портрет, вероятно, своего отца?

Я искоса смотрел на девчурку, на её спутанные ветром и низкими ветками волосы, на мочки маленьких ушей, на синее платьице с аккуратной, почти незаметной заплаткой, на коленки, забрызганные глиной от беготни по лужам.

«Я буду любить тебя… Не буду курить по ночам, кричать на маму и выгонять за дверь разноухого Ваську… И когда придёт новая весна, у меня вырастут волосы… Пусть зелёные…»

Ничего этого я, конечно, не сказал своей спутнице. Я вздохнул и надвинул ей свою большую шляпу на самые глаза… Мы шли по непросохшей глине, ноги у нас разъезжались, и несколько раз мы чуть было не растянулись, но в последнюю минуту удерживали друг друга. То ли от этого скольжения, то ли оттого, что один из нас с трудом лепил, а другой с неприязнью рассматривал серого человека, мы оба очень устали. Девочка первая почувствовала это и сказала:

— А я умею писать воскричательный знак!

Она тут же пальцем на глине нарисовала палочку и точку.

— Зачем этот знак? — спросил я, делая вид, что не разгадал её словечка.

— Чтоб все слышали… когда очень надо, — ответила она.

И мы стали кричать «кто громче», чтобы испытать действие «воскричательного» знака.

Простились мы у глубокой лужи. Девочка присела на корточки и стала мыть коленки. Вода была холодной, но девочка тёрла коленки до тех пор, пока они не стали красными. Она распрямилась, вытерла руки о платье и протянула мне шляпу.

— Приходи на речку, — сказала она мне, как своему давнему приятелю, и побежала.

А я надел ещё тёплую шляпу и подумал, что от этого тепла и в самом деле могут снова вырасти волосы, как на деревьях вырастают листья…

Наша компания ведёт свою историю с довоенных лет. Когда-то все мы учились в одном классе. В тридцать второй школе в Чернышевском переулке. С тех пор многое изменилось: и школы нашей не существует, и переулок стал называться улицей. Да и сама компания постарела, поредела, утратила былую лёгкость на подъём. Но случается, что кто-нибудь протрубит сбор, и весь доблестный девятый «А» соберётся на встречу Нового года у Нонны Гурьевой или у Тамары Шамониной, хотя Тамара — теперь весьма солидная тётя — училась на класс младше и попала в нашу компанию в порядке исключения.

На встречу Нового года обычно спешат как на поезд. Собираются торопливо, что-то обязательно не успевают, поглядывают на часы и подгоняют друг друга. Большинство гостей появляется в последние минуты. Едва успеют раздеться, облобызаться, а уже бьёт полночь.

Но не все люди бегут вдоль состава, сгибаясь под тяжестью багажа, не все прыгают на ходу в первый попавшийся вагон. Некоторые приходят за полчаса до отхода поезда. К таким людям относился наш однокашник Боря Максимов. Он ещё в школе отличался точностью: ни разу не опоздал на урок, за что учителя ставили его в пример, а ребята звали Хронометром.

Над ним, бедным, постоянно подтрунивали. О нём сочиняли разные небылицы. Говорили, что он на свиданье приходит за час до назначенного времени. И многое другое…

Странным человеком был этот Боря Максимов. Мы долго считали его недотёпой и увальнем. И вдруг он ошеломил нас. Это случилось в первые дни войны.

Мы не знали, что сделать для Родины в свои семнадцать допризывных лет. Строили планы, спорили, а Боря Максимов — куда ему спорить! — молчал. Но однажды он предстал перед нами в военной форме — гимнастёрка топорщится под ремнём, сапоги с непривычки гремят и шаркают, звёздочка над левой бровью. Он пришёл и говорит:

— Ребята, я ухожу на фронт. Отпустили из части проститься.

Вся наша компания так и ахнула. Получилось, что наш Хронометр поспел вовремя, а мы все опоздали. Мы рассматривали его как старшего, щупали гимнастёрку, трогали остроконечную звёздочку с алой эмалью. Спрашивали:

— Как тебе удалось?

Оказывается, пока мы чесали языки, он ежедневно ходил в военкомат и так всем надоел, что его наконец призвали.

Потом мы тоже попали на фронт. А Боря Максимов к тому времени уже командовал взводом управления на зенитной батарее. Пять сбитых самолётов… Он и с войны вернулся первым. Правда, в санитарном поезде, с осколочным ранением.

И вот теперь, на встречу Нового года, Боря Максимов опять пришёл раньше всех — в десять часов. Дверь ему открыл хозяйский сын — Эдик. Никто не ждал так рано гостей, никто даже не выглянул. Эдик открыл ему дверь и долго рассматривал раннего гостя.

— Вы кто? — спросил он, уверенный, что незнакомец ошибся адресом.

— Я — дядя Боря, — ответил Боря Максимов, — А ты Эдик?

То, что незнакомец знал его имя, внушило Эдику доверие: значит, не чужой.

— Я — Эдик, — подтвердил мальчик и тут же доверительно сообщил: — А гости ещё не пришли.

• Предыдущая
• 4/54
• Следующая