Темный карнавал - Брэдбери Рэй Дуглас - Страница 49
- Предыдущая
- 49/84
- Следующая
— Откуда все это взялось?
— Откуда берется вся еда, — загадочно отозвалась мама, качая подолом нарядного зеленого платья.
В музыкальной комнате она протренькала на фортепьяно мелодию и пропела: с днем рожденья тебя, с днем рожденья, милый Эдвин, с днем рожденья тебя…
Взрыв радости. Напитки в стороны, начались танцы. Она боялась остановиться.
Серебряным ключом она отперла четырнадцатую, запретную дверь. Ну что там, что там?
Дверь скользнула в стену.
Разочарование. Четырнадцатая деньрожденная комната не содержала в себе ничего интересного. На шестой день рождения для него была открыта школа на Верхних землях. На седьмой? Игровая комната в Нижних землях. На восьмой? Музыкальная комната. На девятый: кухня, повсюду блестевшая хромом. На десятый: помещение с граммофоном, где вращались диски и с них пели ангелы. На одиннадцатый — садовая комната, то есть лужайка, где ковер рос из земли и его не подметали, а стригли. На двенадцатый и тринадцатый день рождения его ожидали чудеса маминой туалетной и новая комната для него самого. А теперь он разглядывал четырнадцатую комнату, страшно разочарованный. Тусклый коричневый чулан. Они вошли.
Мама рассмеялась.
— Ты понятия не имеешь, что это за волшебство. Закрой дверь.
Она поспешно стала тыкать в красные кнопки на стенке.
— Мама! — взвизгнул Эдвин.
Стена заскользила вниз. Комната двигалась.
— Тихо, милый, — успокоила его мать.
В ужасе он наблюдал, как стена, прихватив с собой дверь, уходила в пол. Появилась другая дверь, потом еще одна. Комната остановилась. Мать указала на странную новую дверь.
— Открывай.
Эдвин открыл дверь и застыл как громом пораженный.
— Куда девалась Гостиная? Как мы сюда попали? Это же Верхние земли!
— Мы прилетели! Теперь раз в неделю ты будешь летать в школу вместо длинного обходного пути.
— О, мамочка!
Затем они со смаком бездельничали на мягкой садовой травке и прихлебывали из плошек яблочный сидр, опираясь локтями о темно-красные шелковые подушки и дергая босыми пятками, когда их щекотали одуванчики. Три раза Мама вскакивала, заслышав за деревьями рев Чудовища. Одно из этих Чудовищ насмерть задавило Бога.
— Я не дам тебя в обиду, — заверил Эдвин.
— Спасибо, — отозвалась она вежливо, но неспокойно.
За деревьями поджидал Хаос. Металлические звери издавали брачный зов. Мама вздрагивала и одергивала свою блестящую шаль. Один раз они заметили, как в голубом просвете между кронами пролетела с гулом хромовая птица.
Из сада вела за деревья, в забвение, двойная дорожка. По ночам на ней (мать сообщила это за сидром напряженным шепотом) рычат звери, готовые раздавить Эдвина.
— Видишь? — указала она. — Это они оставили.
Посередине между тропами виднелись маслянистые, похожие на черную патоку, лужи.
День рождения кончился ничем, как целлофан в печи. Только треск напоследок.
На закате, в уютной безопасной Гостиной, Мать втягивала в себя шампанское через крохотные зернышки ноздрей и глазок рта. Ее груди немного вздымались при икоте. Сонная, едва держась на ногах, она загнала трезвого (сидр не в счет) Эдвина в его спальню и отправилась вниз; вскоре послышался грохот бутылки с шампанским, пересчитавшей ступени двух маршей.
Раздеваясь, он раздумывал. Этот год. Следующий. Какие комнаты ему покажут через два года, через три? Звери. Раздавили. Бога. Насмерть. Что такое «насмерть»? Что такое смерть? Это чувство? Богу оно понравилось? Или смерть — это путешествие?
Внизу разбилась еще одна бутылка с шампанским.
Утро возвестило о себе запахом свежести. Внизу уже, наверное, вот-вот возникнет на столе еда.
Эдвин умылся и оделся. Наметил мысленно расписание дня. Завтрак, школа, ланч, час в музыкальной комнате за фортепьяно, час на патефон, час или два с Мамой за увлекательными механическими игрушками, которые отстреливаются, потом чай на Наружных землях. Потом… он вспомнил о записке. Подобрал ее. Надо было отдать ее Маме, а он забыл. Отдаст сейчас. Ей придется отпустить его после чая, и до самого ужина он будет один бегать по Миру. Этим вечером можно будет снова подняться в Школу, они с Учительницей пройдутся вместе по библиотеке, и он будет гадать, какие слова и мысли об окружающем мире убраны из книг, чтобы не попались ему на глаза.
Он открыл дверь. В Мире было необычно тихо. Эдвин думал, что Мама будет ждать его веселая, счастливая, отдохнувшая. В холле было пусто.
В лощинах Мира легкой недвижной пеленой стоял туман. Ничьи шаги не нарушали тишину, среди холмов было спокойно, первые солнечные лучи не играли искрами в серебристых источниках, балюстрада, как некое доисторическое чудовище, тянула кривую шею, силясь заглянуть в его комнату…
Эдвин сошел в гостиную.
Из гостиной отправился в столовую.
— Доброе утро, Мама.
Мама, в блестящем зеленом платье, спала на полу, рука ее все так же сжимала стакан. Поблизости, в камине и рядом, валялись осколки стекла.
— Мама?
Лицо ее было бледным, расслабленным; наверное, ей снились приятные сны.
Не желая ее беспокоить, Эдвин сел за стол, но с удивлением обнаружил, что там пусто. Всю жизнь он находил на столе еду, но не в это утро. Он беспомощно уставился на стол.
Немного раньше он слышал, как за дверью тявкал какой-то зверь. Очень настойчиво. С чего бы?
Эдвин подошел к Матери.
— Мама, просыпайся, просыпайся же.
Она не откликалась. Прежде у нее случались приступы упрямства, но теперь она даже не шевелилась.
— Мне идти в школу? Я есть хочу.
Полчаса он сидел на стуле, ожидая, что еда появится по волшебству. Она не появилась.
— Ладно, — сказал он наконец. — Спи дальше, мама. Я пошел наверх, в Школу.
На Верхних землях было сумрачно и тоскливо. Белые стеклянные солнца, светившие с потолка, теперь не светили. Это был день зловещего тумана в Мире, в темных коридорах, на бесшумных лестницах, в темных пыльных комнатах, и пока Эдвин там бродил, в нем росло ощущение какой-то неправильности. Что-то вокруг менялось.
Он снова и снова стучался в дверь Школы. Но вот она со стоном, сама по себе отъехала внутрь.
В Школе стояла темень. Плиты очага успели остыть, в глубине не тлели огоньки, по потолку не метались тени. Шторы на окнах были опущены. Книги стояли на полках. Не слышалось ни звука.
— Учительница?
Эдвин раздернул шторы.
— Учительница Гранли?
Все было безжизненно и пусто. В печальном солнечном луче, падавшем на пол, тек чахлый ручеек пылинок.
Эдвин вскинул руки, словно пытаясь вернуть окружающее к обычному порядку. Ему хотелось, чтобы в камине со щелчком, как лопается зернышко попкорна, вспыхнуло пламя. Он закрыл глаза, давая Учительнице время появиться. Подняв веки и взглянув на стол, он застыл на месте.
На аккуратно сложенных сером капюшоне и сером платье лежала одна серая перчатка и поблескивали серебряные очки. Он потрогал кучку. Второй серой перчатки не было. Нашлись еще два кусочка какого-то жирного мелка: когда Эдвин провел им по тыльной стороне ладони, там осталось пятно.
Эдвин отпрянул, не сводя взгляда с пустого платья Учительницы, очков, жирного мелка. Взялся за круглую ручку двери в дальнем конце комнаты, которая всегда стояла запертая. Дверь распахнулась, за ней оказалась еще одна из тесных подвижных комнат.
— Учительница! — Он шагнул вперед. Дверь скользнула на место.
Нажал кнопку, комната поехала, неся в себе подспудно растущий холод страха, молчания, Мира, который вдруг так затих. Учительница пропала, Мать спит. Мурлыча, как кошка, комната проваливалась вниз, щелкнул какой-то механизм, Эдвин толкнул дверь, и перед ним открылась другая комната. Он вышел.
Это была Столовая!
У него за спиной была не дверь, нет, он вышел из высокого, шестифутового книжного шкафа. Эдвин заморгал.
На полу, по-прежнему неподвижно и безразлично, лежала спящая Мать. И тут только он заметил, что из-под нее выглядывает краешек мягкой серой перчатки, принадлежавшей Учительнице.
- Предыдущая
- 49/84
- Следующая
