Мальтийский жезл [Александрийская гемма] - Парнов Еремей Иудович - Страница 24

• Предыдущая
• 24/93
• Следующая

— И все же не гони сироту. Меня переполняют слова, как потревоженные птицы, они без устали кружатся в голове.

— Ты влюблен?

— Только в любовь, Пейре, но горький комок стоит у меня в горле, не давая излиться словам. Я бы мог умереть, но боюсь, что этот смертный грех обречет меня на вечные муки.

— Все муки кончаются здесь, под этим безмятежным небом, напитанным грозами и сладостным дыханием цветов. Спой сочиненную тобой альбу.

— Уже рассвет, рыцарь, — Юг, не задумываясь ни на миг, привел каноническую строку. — И ветер сдувает серебряный пепел с ее обожженных костей.

— Ты в самом деле видел это?

— Видел, Пейре.

— Они сожгли твою возлюбленную?

— Они сожгли сотни прекрасных девушек, и каждая из них могла дарить мне свои ласки в ночном саду…

Я никогда больше не стану корпеть над альбой. Смерть растоптала любовь. Я овладею таинством сирвантеса, чтобы воспеть Донну Ненависть.

— Силу ненавидеть тоже дает любовь. Похоже, ты потерял ее непременных наперсниц: надежду и веру.

— Паписты обложили хворостом крест, на котором кровоточило мое распятое сердце, а якорь я выбросил сам. Куда мне плыть, Пейре, к каким причалам? На что уповать? Схоронив тайну, мы уничтожили план. Теперь никто не отыщет наши святыни. Пославшие меня Совершенные стали золой, а сам я уже никогда не найду заветного места. Мы вышли наружу совсем не там, где спустились. Так было задумано, ведь пытка развязывает язык.

— Ты можешь быть спокоен. Я хорошо знаю епископа д'Ан Марти. Он предусмотрел все, уверяю тебя. Кто-то наверняка знает дорогу и в урочный час отыщет все до самой последней мелочи. Но ты прав, нам лучше вовсе не знать об этом и даже не думать, ибо нет меж землей и небом ничего сильнее, чем мысль… Я беру тебя в ученики, Юг. Но прежде чем приняться за сирвантес, ты перельешь в строки свою печаль. Понятная лишь посвященным, она разбудит когда-нибудь чье-то чуткое сердце.

Вопреки опасениям, Наталья Андриановна встретила Люсина довольно приветливо. На сей раз она провела его в свою лабораторию, где в этот час было относительно тихо. Она специально условилась встретиться в обеденный перерыв.

— Богато живете, — одобрил Владимир Константинович, озирая сложные композиции из всевозможных колб, шариковых холодильников и причудливо ветвящихся переходных трубок. Прозрачные конструкции сверкали радугой бурлящих растворов, многократно отражаясь в хромированных плоскостях автоклавов, калориметров и прочих тонких приборов. — Это что за штуковина? — не удержался он от вопроса, увидев медленно вращающуюся печь, прорезанную узким каналом смотрового отверстия.

— Термостат для измерения растворимости. О методе запаянных ампул имеете представление? — Гротто передала ему толстостенную стеклянную трубочку, заполненную бесцветной жидкостью. — Видите поверхность раздела?

В капиллярном канале блестел кусочек сероватого металла. Стоило перевернуть трубочку, и он неторопливо падал на дно, навстречу поднимающемуся пузырьку воздуха и бледно-янтарной капельке какого-то вещества.

— Видеть, Наталья Андриановна, вижу, но пока ничего не понимаю, — честно признался Люсин.

— И немудрено: вы же не химик.

— Но химией очень интересуюсь, — поспешил он внести уточнение, испытывая давно позабытое чувство почтительной робости. — Разумеется, в узком плане криминалистической аналитики. Объясните в порядке ликбеза?

— Зачем это вам? — Наталья Андриановна на всякий случай взяла у него ампулу. — Полагаю, вы вовсе не за этим явились?

— Совершенно верно, но никогда не знаешь, что может пригодиться. ФЭК, — Люсин показал на калориметр, — и инфракрасный спектометр я знаю, а такое, честно скажу, не встречал. — Он нагнулся к покачивающемуся цилиндру и заглянул в смотровой канал, где находилась точно такая же запаянная стекляшка с кусочком металла, сновавшим из стороны в сторону, как челнок.

— Здесь особо чистая вода, — не прибегая к упрощениям, объяснила хозяйка лаборатории, — и капелька масла, выделенного из тропической плумерии [56]. В обычных условиях они почти не смешиваются. Видите желтый мениск сверху? При вращении термостата кусочек титановой проволоки многократно разбивает поверхность раздела между жидкостями. Когда температура повысится, граница исчезнет. Это и будет означать, что достигнута растворимость. Понятно?

— В общих чертах, — улыбнулся Люсин, следя за неторопливо плывущей по шкале стрелкой. — Значит, вы фиксируете температуру исчезновения фазового раздела?

— Потрясающе! Теперь я вижу, что вы действительно кое в чем разбираетесь, — засмеялась Гротто. — И все же зачем вам понадобился столь коварный обходной маневр?

— Если б вы знали, как вам идет хорошее настроение! — Он сделал попытку увильнуть от прямого ответа. — Если я скажу, что немножко боялся, вы ведь мне все равно не поверите?

— Знаете что? — Наталья Андриановна мимолетно глянула на часы. — Я предлагаю прямо перейти к делу. Времени у нас в обрез. Скоро вернутся мои коллеги, и тогда спокойно не побеседуешь. Вы же понимаете, как взволнованы люди.

— Понимаю и вообще чувствую себя кругом виноватым. Мало того, что вы из-за меня останетесь голодной, так я еще…

— Давайте без комплексов, — ее губы нетерпеливо дрогнули. — И по возможности короче.

— Да не могу я короче, Наталья Андриановна! — Люсин выдал точно отмеренную дозу благородного негодования. — Я же не студент, не аспирант, который за консультацией к вам пришел по поводу каких-нибудь нейропептидов.

— В самом деле? — Она насмешливо раздвинула длинные ярко окрашенные губы, ощущая, как все чаще задерживается на них его неосознанный взгляд. — Аспиранту с такой темой я бы уделила значительно больше времени… Постарайтесь понять, что мне нелегко даются ваши расспросы.

— И мне тоже, — жестко отрезал Люсин, болезненно ощутив ее потаенную горечь. — Ведь я не робот. Невольно мучая человека, бередя его раны, нельзя остаться равнодушным, уж вы поверьте… Я не нуждаюсь в формальном внимании, Наталья Андриановна. Я жду от вас значительно большего. Полного соучастия, самоотверженного погружения, если хотите.

— Не совсем понимаю вас, — она твердо ответила на его ищущий отклика взгляд. Напряженная стальная пружина явственно проступила сквозь вуаль утонченной женственности.

— Сейчас объясню, — Люсин сбился с мысли. Его поразила неуловимая изменчивость всего ее облика.

И прежде всего глаза, потерявшие свою виноградную зелень. — Мне есть что сказать вам сегодня.

Он решился начать с эпизода в сберкассе. Сначала сухо, почти косноязычно, затем все более раскованно и ярко попытался передать смутное ощущение раздвоенности, когда, приникнув к щели, почувствовал вдруг, что кто-то встал у него за спиной, дохнув промозглой сыростью и мраком. В кратком внутреннем проблеске он успел увидеть, словно с распоротых молниями высот, себя самого, застывшего в мертвенном гипсе, и того, кто таился в тени. Нет, не таился, а сам был тенью, исторгнутой из черной слизи на керамических плитках пола, затоптанного сотнями торопливых подошв. А может, из воздуха, пронизанного дождем, тысячекратно провеянного сквозь легочные фильтры входящих и выходящих. Или вовсе из потной теплоты напряженно стерегущего тела, расточившейся в бездне пространств. Пусть одна лишь молекула, но ведь что-то осталось, затерявшись в тесном тамбуре между хлопающими дверьми. И было как-то уловлено тончайшими рецепторами мозга, где высеклась искра, взлетевшая в невыразимой ночи.

— Вы не посчитаете меня сумасшедшим? — закончил Люсин свой рассказ. — Я лишь попытался выразить невыразимое на человеческом языке. Мысль изреченная есть ложь. Бессмысленная попытка. Назовите это воображением, доведенным до крайней черты, интуицией или еще как-то — все равно драгоценная суть утекает. Нет подходящих слов.

• Предыдущая
• 24/93
• Следующая