Философия в систематическом изложении (сборник) - Коллектив авторов - Страница 30

К с. 102. Гносеологический позитивизм. Сочинения: Авенариус Р. «Kritik der reinen Erfahrung». T. 1 (Лейпциг, 1888) и т. 2 (1890); «Der menschliche Weltbegriff» (Лейпциг, 1891); Мах Э. «Die Analyse der Empfindungen», 5-е изд. (Йена, 1906), «Erkenntnis und Irrtum» (Лейпциг, 1905), а также заключительные отделы «Prinzipien der Wärmelehre» (Лейпциг, 1896). – Что нужно понимать под «чистым» опытом, остается у Авенариуса неопределенным, а в его объяснении: «Чистый опыт есть опыт, к которому не примешано ничего, что само не было бы опытом» – очевидно, скрывается логический круг. Само проводимое Авенариусом различие между R – значениями («Reizen», раздражения), поскольку они предполагаются составной частью «среды», и Е – значениями («Empfindungen», ощущения), которые принимаются за содержание какого-нибудь высказывания, уже есть не чистый, независимый от предположений опыт, а результат теории. Мах гораздо последовательнее: по его учению, ощущения, т. е. «цвета, тоны, теплоты, давления, пространства, времена», сами суть элементы действительного, и нет разницы между явлениями и тем, что является. Теория познания Маха есть полная противоположность учению Беркли. В то время как для последнего внешний мир не существует, потому что он состоит из ощущений, а ощущения могут существовать только как «идеи» в воспринимающем их уме и только посредством него, Мах, напротив, рассматривает воспринимающий ум, «я», только как особенное сочетание единственно действительных ощущений или элементов. «Нельзя спасти я». Если под «я» здесь должно понимать только формулу сознания вообще, «слово, господствующее над всеми нашими представлениями», как его называет Кант, то его не приходится «спасать». Но если имеется в виду единая связь сознания, то это не только «особенная», но и единственная в своем роде связь, потому что она есть предпосылка для представления всякого другого действительного или возможного сочетания, – «синтетическое единство апперцепции», без которого невозможен никакой опыт.

К с. 105. Понятие опыта. Для этого места и дальнейшего ср.: Kant. «Prolegomena» и Poincaré. «La science et l’hypothèse» (Париж, без обозн. года) и «La valeur de la science». Насколько воззрения Пуанкаре близки к изложенным в тексте, видно особенно из его рассуждений относительно неэвклидовых геометрий. Тезисы: первоосновы геометрии не даны логикой, но равным образом геометрия не вытекает из опыта, потому что, как ни толковать слова «геометрический эмпиризм», в них никак нельзя найти разумный смысл, – отлично согласуются с учением Канта о пространстве и геометрии. Но когда Пуанкаре добавляет: значит, основы геометрии покоятся на соглашении, но это соглашение не произвольно, – то он должен был бы ответить на вопрос: чем же оно ограничено, коль скоро не чувственными впечатлениями и не опытом? Объектом геометрии, по учению Пуанкаре, является изучение особой группы; общее же понятие группы предсуществует в духе не как форма чувственности, в противоположность мнению Канта, а как форма рассудка. Но если так, то первоосновы геометрии должны быть даны нам логикой, что противоречит первому тезису Пуанкаре. Сказать: нечто «предсуществует» как форма рассудка – ведь, очевидно, то же, что сказать: оно обосновано на логике.

Перевод И. В. Яшунского

Гегель, говорят, сказал однажды, что из всех его учеников его понял только один, да и тот неверно. Этот эпизод, может быть, и вымышлен, но он весьма характерен для всего, что известно под именем метафизики или что, отказываясь от этого обозначения, занимает это место. Первого настоящего метафизика, которого знает история, Гераклита, уже древние называли «Темным», указывая этим на глубокомысленную непонятность его изречений. Даже смысл, связываемый нами в настоящее время с названием метафизики, обязан своим возникновением недоразумению. В порядке аристотелевских учебников она следовала «после физики» (μετά τά φυσιχά), неоплатоники же истолковали это чисто внешнее обозначение, как «то, что выходит за пределы природы», и эта интерпретация удержалась по сегодняшний день.

Сами метафизики поддерживают это недоразумение тем, что многие из них не без известного пренебрежения взирают на работу эмпирических и практических дисциплин, при этом у большинства метафизиков это пренебрежение еще связывается с глубоким презрением к остальным метафизическим системам. Древний Гераклит служит и в этом отношении образцом. В одном из своих изречений, относящемся, вероятно, к современным ему философам, он называет их «людьми, которые не умеют ни слышать, ни говорить», и весьма недвусмысленно присовокупляет, что рассудок и большие знания – вещи обоюдоострые, как это-де можно видеть на Пифагоре и Ксенофане. С тех пор с его легкой руки каждый из метафизиков объявлял свою собственную систему единственно истинной. Что причина этого явления кроется не в личном самомнении, а в своеобразии самой метафизики, было в свое время весьма верно отмечено Кантом, когда он претендовал на подобную же непогрешимость своей критической философии. Если, говорил он, наша философия выступает как философия, подобной которой еще не было, то она поступает так, «как поступают, будут поступать и должны поступать все философы, вырабатывающие философию по собственному плану».

Этих двух издревле ей присущих свойств – неясности и претензии каждой системы на исключительную обязательность – было бы, пожалуй, достаточно, чтобы дискредитировать метафизику в общественном мнении как ученого, так и неученого мира, тем более, что сюда привходит еще и третье свойство, а именно: что она, согласно всеобщему признанию, наука совершенно бесполезная. Можно добиться в свете степеней известных, ничего не зная о метафизике, можно даже очень много важного сделать в отдельных областях, посвященных познанию природы или духовной жизни, ни разу не обратившись к ней. Нет ни одной, даже отдаленной естественнонаучной проблемы, решение которой не могло бы в будущем приобрести практической ценности. Филология и история, раскрывая духовные сокровища прошлого, тем самым косвенно способствуют развитию нравственности. Даже другие части философии, как, например, логика, эстетика, этика, могут в качестве общих духовных средств образования служить рычагами жизни. О метафизике же ничего подобного сказать нельзя. Поэтому с точки зрения пользы с ней, как с отчасти лишней, отчасти отсталой псевдонаукой, боролись, начиная с великого утилитариста Фрэнзиса Бэкона вплоть до позитивизма XIX века.

Правда, метафизики склонны все эти недостатки вменять себе в заслугу, считать их достоинствами. Если их упрекают за их беспрерывные споры, то они, ссылаясь на Гегеля, отвечают, что именно то и служит показателем высшей формы знания, что всякая система содержит в себе предыдущие в качестве своих упраздненных моментов. Если указывают им на бесплодность их стремлений, то они, опираясь на Шопенгауэра, возражают, что в том и состоит благородство гения, чтобы производить бесполезное. Однако подобные изречения совершенно не могут импонировать исследователю, уверенно работающему в своей резко отграниченной специальной области. Упраздненные моменты всюду существуют, но он предпочитает называть их просто ошибками и полагает, что лишь то имеет истинную ценность, что долго не оказывается ошибочным. Бесполезное он оставляет там, где оно служит украшению жизни, а для этого искусство, по его мнению, более пригодно, чем какая бы то ни было философия.

Спрашивается теперь: что произошло бы, если б мы, после того как мир так долго и с таким сомнительным успехом – хочется сказать: так несомненно неудачно – трудился над метафизикой, решились поставить крест над ней и надо всем, что похоже на нее, но прикрывается другим именем? Из внимания к роли, которую она играла в культуре прошлых времен, ей можно было бы, правда, отвести почетную могилу в трудах по истории философии. Но разве все задачи, которые наука еще может себе ставить, не поставлены себе, с одной стороны, естествознанием, включая математику, а с другой – историческими дисциплинами, к которым присоединяется еще и психология? Я не ошибусь, если скажу, что эти мысли сильно распространены в широких кругах научного мира – частью открыто, частью скрыто. Люди, которым присуща склонность к философским обобщениям, идут еще дальше. Они говорят: в настоящее время решать «мировые загадки» должна не метафизика, которая есть не что иное, как скрытая мифология, а естественная наука. С другой стороны, выдвигается утверждение, что истинная философия – это история, ибо ее объект – человек вместе со своими творениями – есть единственно ценная проблема философии. Партикулярный позитивизм (я позволяю себе охватить этим названием все подобные убеждения) также, стало быть, переливается самыми различными цветами, отражение которых вытекает из понятного человечного мотива считать важнейшими те вещи, которыми занимаешься сам.