Непогребенный - Паллисер Чарльз - Страница 4
- Предыдущая
- 4/86
- Следующая
Остин взял с пристенного столика графин и налил мне стакан мадеры. Принимая у него вино, я внезапно ощутил запах этого дома – густой, тяжелый, сокровенный. Я с усилием втянул носом воздух. Прикрыл глаза и стал думать о том, что совсем рядом находится собор, где под каменными плитами гниют кости и плоть; задал себе вопрос, что может скрываться под домом, расположенным в тени этого громадного здания. Запах был сладкий, грубый, и я вообразил себе тяжесть разлагающегося трупа, его липкие объятия; внезапно пришло ощущение, что еще немного – и мне сделается плохо. Я сумел глотнуть немного вина, отвлечься от этих мыслей, и все встало на свои места. Подняв глаза, я встретил любопытный взгляд Остина и изобразил улыбку; затем мы выпили за здоровье друг друга и за встречу.
О чем нам было говорить после столь долгой разлуки? Казалось глупым затевать банальную светскую болтовню о погоде, поездке, соседстве дома с собором и вытекающих из этого преимуществах и неудобствах. Тем не менее так мы и поступили. Все это время я не сводил с Остина глаз, поражаясь тому, как изменили его годы. И почти не сомневался, что у него в голове бродят те же мысли. Вернемся ли мы к мальчишескому тону общения, который так нравился нам когда-то? Или, что было бы гораздо лучше, выработаем новый, более зрелый? Не предстоит ли нам то и дело сбиваться на старый, теперь уже неуместный тон и вспоминать затем, как мало общего осталось у нас сегодня?
– Как я рад тебя видеть, – произнес я, когда беседа ненадолго прервалась.
Его губы дрогнули, и, не переставая улыбаться, он отпил из стакана.
Я почувствовал, что отвечаю идиотской улыбкой. Только чтобы не молчать, я ляпнул: « Сколько же лет минуло с нашей последней встречи?» Не успев закончить, я уже пожалел о сказанном. Странное дело: решишь не затрагивать в разговоре определенную тему – и она тут же просится тебе на язык.
Словно бы ничего не вспомнив при этих словах, он отставил стакан и принялся считать по пальцам.
– Двадцать лет.
– Больше. Двадцать два. Почти двадцать два. Он с улыбкой покачал головой.
Я не собирался затрагивать этот предмет вообще, но раз уж о нем зашла речь, мне захотелось выяснить все точно и этим ограничиться.
– Ты провожал меня на вокзале в Грейт-Ярмуте. Провожал. Такое у меня сохранилось последнее воспоминание: ты стоишь на платформе, и поезд трогается.
В его взгляде не отразилось ничего, кроме вежливого любопытства.
– Странно. Мне помнится, что мы с тобой возвратились в Лондон поодиночке.
– Ничего подобного. Вижу как сейчас: ты стоишь и машешь мне рукой. Это было двадцать восьмого июля – летом минет двадцать два года.
– Должно быть, ты прав. Ты из тех, кто знает прошлое.
– Очень трудно знать истину о прошлом, Остин. Но, поверь, то лето сохранилось в моей памяти как живое.
Произнося это, я не сумел сдержать волнение. Зубы выбили дробь о поднесенный ко рту стакан. Внезапно я испугался, что Остин назовет одно из двух имен, которые нам с ним упоминать не следовало. Стараясь унять дрожь в руке, я опустил стакан.
– Не будем спорить. Не важно.– Он улыбнулся и добавил: – А теперь о будущем. Ты можешь остаться до воскресенья?
– С удовольствием. Но придется утром выехать пораньше: племянница ждет меня в рождественский сочельник к полудню.
– А где она живет?
– В Эксетере – я упоминал в письме.
– А, ну да. Договорились. Мы будем проводить вместе вечера, а днем, боюсь, мне придется работать.
– Я и сам буду занят большую часть дня.
– Да, ты писал. Надеюсь, проклятый холод и туман не очень тебе помешают.
Я улыбнулся. Странно сказать, но у Остина всегда была склонность к проказам. Всего несколько дней назад я обратился к нему в письме с вопросом, удобно ли будет, если я нарушу нашу договоренность и приеду, не предупредив его заранее. Он ответил, что будет очень рад. А перенес я свой приезд на более раннее время вот почему. Получив от Остина приглашение, я вспомнил, что в библиотеке колледжа хранятся не внесенные в каталог бумаги, которые принадлежали некоему Пеппердайну, антикварию (он посетил город вскоре после Реставрации). Просматривая их, я наткнулся на письмо, которое – как я объяснил Остину – сулило разрешение многолетнего ученого спора, связанного с моим любимым периодом – царствованием короля Альфреда: нужно было только разыскать в библиотеке настоятеля и капитула некий документ. Я загорелся и поменял свои планы: задумал навестить Остина по пути к племяннице, а не в новом году, когда буду возвращаться.
– Я думал, – продолжал он, – после долгой дороги тебе захочется провести вечер дома, а я приготовлю ужин.
– Как в старые добрые времена! – воскликнул я.– Помнишь? Когда мы жили на Сидни-стрит, мы по очереди жарили на рашпере отбивные?
Нахлынули воспоминания, и у меня на глаза навернулись слезы.
Остин кивнул.
– Помнишь твои « отбивные святого Лаврентия », как ты их называл? Зажаренные до хруста, как бедный святой? Эти трапезы ты называл «аутодафе», ибо, по твоим словам, от едоков требовалось больше веры, чем от несчастных жертв инквизиции.
Он улыбнулся, тронутый, скорее всего, не этими воспоминаниями, а тем, что я их храню.
– Я запасся бараньими отбивными и каперсами. За прошедшие годы я поднабрался опыта и обещаю: их можно будет есть без всяких мук.
Странно было думать, что Остин самостоятельно ведет хозяйство. В былые годы он не отличался опрятностью: в его комнате в колледже пол вечно был усеян крошками, одежда валялась на стульях, посуда подолгу стояла немытой. Впрочем, комната, где я находился сейчас, содержалась не многим лучше.
– Пойдем, я покажу тебе твою спальню. Ты, наверное, захочешь умыться, пока я готовлю.
– Я успею заглянуть в собор? Долго сидел в поезде – неплохо бы размять ноги.
– Ужин будет готов через полчаса, не раньше.
– А собор в такое время еще открыт?
– Сегодня – открыт.
– Отлично. Мне не терпится увидеть деамбулаторий. Остин, как мне показалось, даже вздрогнул от удивления:
– Я думал, ты прежде здесь не бывал.
– Ну да, старина, но я прекрасно знаю собор по описаниям и картинкам. Деамбулаторий там один из красивейших во всей Англии.
– Что ты говоришь? – бросил он рассеянно.
– Да и в целом здание прелюбопытное, к тому же в совершенной сохранности.– Я припомнил, что обнаружил по прибытии, а также расплывчатый ответ, данный кебменом, и спросил: – Там теперь ведутся работы?
Он усмехнулся:
– Ты затронул больной вопрос: никогда прежде горожане так не схлестывались между собой.
– То есть со времен осады. Не забывай об этом.
– Работы действительно ведутся, потому-то туда и можно проникнуть так поздно.
– А что за работы? Не реставрационные, как принято говорить?
– Нет, они только органом занимаются.
– Даже и в этом случае возможен значительный урон.
– Едва ли. Орган станет намного лучите. К нему приделают паровой двигатель и перенесут механизм ниже, со старой консоли на новую галерею.
Я невольно покачал головой:
– Не стоило. Звучание от этого не улучшится.
– Напротив. Кроме того, его настроят, выровняют темперацию и вообще внесут много усовершенствований. Сейчас у него мал диапазон, нет ни горна, ни Кремоны.
Я поразился его знаниям, хотя помнил, что он умел петь и немного играл на флейте.
– Ты играешь на органе? Я не знал.
– Нет, – резко отозвался он. – Просто наслышан – разговаривал со знатоками.
– Если затеять работы в старом здании, никогда не знаешь, чем это закончится. Опыт последних тридцати лет показывает: когда церковные органы переводят на паровую силу, за этим следуют большие разрушения.
– Ладно. – Эту странную улыбку, как я только что вспомнил, Остин, по-видимому, всегда обращал только к самому себе.– Если надо что-то сделать, дабы приспособить здание к современным нуждам, то пусть действуют. Это же не мумия, чтобы хранить ее в музее под стеклом.– Я собирался возразить, но он вскочил.– Я должен показать тебе твою спальню. Он всегда был легок на подъем – готов в любую минуту сорваться с места ради какой-нибудь безумной затеи. И так же скор был его ум – правда, чересчур поспешен и лишен настойчивости. Я мыслил, пожалуй, немного медленней, но последовательней и глубже – возможно, именно потому, что не так легко увлекался и отвлекался. Поэтому неудивительно, что из нас двоих именно я занялся наукой, хотя в годы учебы он проявил себя блестяще.
- Предыдущая
- 4/86
- Следующая
