Механизм чуда - Усачева Елена Александровна - Страница 22

• Предыдущая
• 22/30
• Следующая

Сердобольная она, Катрин, тут же исчезла с табуретки.

– Зачем? – быстро спросила Ева, перехватывая Левшина за руку. Между пальцами он сжимал маленькую черную пластинку.

– Не знаю, – не стал сопротивляться Левшин. – Антон позвонил, попросил помочь. Сказал, игра такая.

– И что там? – Ева кивнула на сидишку.

– Песенка одна.

– Нет там ничего, – ворвалась на кухню Катрин. – Что это вы?

Они с Левшиным сидели, склонившись друг к другу. Еще чуть, и поцелуются.

– Черт! – выпрямилась Ева. – Нога болит. Ай! Как жжется!

Жучок ожил, задергался, заерзал в ране. Фу, противно.

– А не пора ли гостям домой? – вышел на кухню папа. – Тебе бы еще полежать. И времени уже столько! Хватит чаевничать.

Левшин задергался, уронил сидишку, наклонился за ней, но Ева опередила.

– Я посмотрю.

– Он по инету прислал, я и не слушал, – стал оправдываться Левшин.

– Вы о чем? – с угрозой в голосе спросила Катрин.

Кажется, кто-то кого-то будет сегодня бить.

Они уходили. Катрин грузным лайнером проплыла в прихожую. Левшин мялся на пороге кухни. То поворачивался уйти, то оглядывался на Еву.

– Леша, – звала Катрин. – Подай пальто.

– Что он сказал, зачем все это? – спросила Ева фланелевую спину.

– Сказал, тебе будет приятно.

Ева отправилась мерить комнату шагами.

Ей будет приятно… Ей будет очень приятно, если поедет крыша, свиснет на повороте и скроется вдали. Добро пожаловать в мой персональный кошмар.

Она ходила и ходила. Потом еще ходила. Потом ссорилась с папой. Отказывалась от чая. Снова ходила. На следующий день врач дивился, глядя на незажившую рану. Снял лангету и махнул рукой. Пускай все затягивается так, как есть.

Ева улыбалась. Машина времени. Ей очень нужна машина времени и чей-нибудь совет.

Где раздобыть совет, она уже придумала. А вот машина…

День клонился к закату. Натанаэль в «Песочном человеке» Гофмана сходил с ума от любви к кукле по имени Олимпия. Колдовские глаза оживляли тонкий механизм, превращали искусственное в живое. И все это было неприятно, все напоминало о чем-то. На душе было тошно и томительно.

Она отложила книжку и начала собираться. Повертела в руках летные очки, сунула в карман кофты, надела жука, защелкнула браслет. Ну вот, кажется, готова.

– Что за фантазии! – папа тут же появился в коридоре. – Раздевайся! Ты никуда не идешь.

Спорить не стала. Надоело спорить. Папа в последнее время не слушал. В нем как будто отключили понимание. Еще неделю назад он был добрый и чуткий. Единственный, кто всегда мог помочь. А теперь… Теперь ей не было дела до его слов.

Она медленно вытянула из кармана очки.

Папа кричал.

Щелкнула резинка, мир погрузился на морское дно.

Не надо спорить. Слова – это песок. Их сыпят в глаза, чтобы было больно. Приходит Песочник и разбрасывает песок вокруг себя – на головы, в лица, во рты, в уши. И вот ты уже ничего не видишь, не слышишь, не понимаешь.

– Сними это немедленно! Дурдом какой-то.

Отец потянулся к очкам. Ева отшатнулась, больно ударившись головой об угол.

– Отстань от меня! – крикнула, трогая затылок.

Антон так же кричал на отца. Со стороны это выглядит ужасно. Отец отвечал. И это тоже было ужасно. А других слов не было. Была только злость да лицо Антона, равнодушное и уставшее. Он что-то понял чуть раньше Евы, она только-только начинает это разглядывать.

– Не мешай мне! – сквозь зубы процедила она, пробираясь мимо отца в прихожую.

Ах, как же плохо она себя ведет, но сделать с этим ничего не может, а потому злится на саму себя и на папу, который не понимает, что вставать на ее дороге сейчас нельзя. Надо бежать скорее, пока она не сказала то, что Антон говорит Александру Николаевичу. Потому что его отец тоже многого не понимает. Не понимает, что выслеживание сына – не лучший способ наладить отношения.

Папа отступил, пропал, его не стало. Ева выпала на лестничную клетку. В колено словно вживили железный штырь. Оно не гнулось. Приходилось идти, сильно заваливаясь на здоровую правую ногу.

Она хромала к педучилищу.

Что за фантазия ее туда гнала? Высвеченная челка, спокойный голос. Все у Петра Павловича просто и понятно: «Общайтесь со сверстниками». А с кем тут общаться, если кругом одни дураки? Был Антон, да и тот… с фантазиями. Натаниэль недобитый. Наверняка в книжке все плохо закончилось. Надо дочитать. Но это потом… потом…

Улица была переполнена домами. От угла – детская поликлиника, за ней больница с приземистым зданием морга, вокруг большой парк за черным траурным забором. Перекресток, за светофором магазин, следом высоченное здание роддома, недавно отремонтированного, и вот оно – педучилище. Рядом с крейсером роддома – маленькое и серенькое, узкие окошки светятся больным желтым светом. За ними как будто пустота. При роддоме тоже небольшой парк. Училище тычется своими низенькими заборчиками в солидные решетки. За заборчиками три липы, ободранная сирень, поникший боярышник и клен. Нелепый синий козырек над ступеньками. Изредка скрипит дверь, выпуская людей. Они как будто сразу исчезают. Улица остается пустой. Клубится туман, тянется к фонарям, гасит свет.

Ева моргнула, прогоняя наваждение. Ей сейчас только глюков не хватает. И так голова кругом.

В темном палисаднике никого. Кусты показывают голыми ветвями в сторону дороги, не пускают, прогоняют. Выступает серый угол здания. Людей нет. Не было быстрого взгляда Ираклия. Не было белеющей в темноте челки.

Вот у дальнего заборчика кто-то шевельнулся. Может?

Че!

– Как ты?

Она сползла с насеста, сунула руки в карманы. Сколько они не виделись? Дня два. Сегодня пятница. А упала Ева в среду.

– Нормально.

Вот уж чего-чего Ева не ожидала от Че, так это вселенской тоски. Она у нее была разлита во взгляде, в ленивых движениях, в сутулых плечах. Даже в небрежном макияже читалась скука.

– А их нет. Обычно в это время уже бывают, а сейчас что-то не торопятся. Ушли, наверное. Знают, что я их жду, вот и ушли.

Ева кивнула. Их нет, нет, нет. А что же есть?

– Ты тоже к ним? – спросила Че грустно.

– Просто мимо шла, – неловко соврала Ева.

– Ну да, мимо. А телефончика у тебя так и не появилось?

– Нет у меня никаких телефонов.

– Жаль. – Че ссутулилась. – Значит, до понедельника.

Что в понедельник? А! В понедельник первый урок спецкурс по истории искусств. Практиканты опоздают минут на десять. Как всегда. Но ей-то они нужны были прямо сейчас. Ева полезла в карман за сотовым. Кто? Кто ей поможет сию минуту, пока она не успела впасть в отчаяние? И не наделала глупостей? Кто ей объяснит, чего хочет Антон?

Некстати вспомнила про Александра Николаевича. Он, конечно, все знает, но звонить ему нельзя. Потому что это будет против Антона. И против нее тоже. Александра Николаевича нужно забыть, как лондонский кошмар.

– Не понимаю, что ты все бегаешь? – лениво протянула Че. – Сидела бы уж дома. А то как кукла вышагиваешь.

Как кукла… Кукла Олимпия. Вот ведь словно сговорились… Была у нее в детстве такая кукла. Алисой звали. Если держать за руку, кукла вышагивала дерганой рваной походкой. Упав, механически жаловалась: «Мама». И закрывала глаза.

Ева внимательней вгляделась в печальную Че, и в голове у нее все соединилось. Конечно! Кукла, сделанная Коппелиусом. Кто еще мог придумать такую дурацкую шутку? Не бывает подобных совпадений. Левшина попросил Антон. Пушкин дружит с Антоном… А Че?

– Тебе Кузьмин звонил? – спросила осторожно. Могла и не попасть. Ошибка – это плохо. Ошибка обнажает слабое место.

– Тоха-то? – Че прищурилась, собрав вокруг глаз сухие морщинки. – Ну да, проявился как-то. Смешной он стал. И что ты в нем нашла? Он же никакой.

– Почему?

– С закидонами. Так сложно объяснял. Все твердил: «Шутка, шутка». Я и не думала, что он будет тебя бояться. Проверяет, дурачок. Никак не наиграется. А ты ведешься, как младенец. Бегать начала. Ну и бегай.

• Предыдущая
• 22/30
• Следующая