Пираты Мексиканского залива - Паласио Висенте Рива - Страница 26

• Предыдущая
• 26/91
• Следующая

– Антонио, ради бога! – прошептала девушка. – Что ты делаешь? Тебя заметят.

– Хулия! Неужели ты думаешь, что я могу покинуть тебя?

– Но будь разумен, Антонио! Я – в безопасности. Беги! Уходи отсюда! Спасайся, умоляю тебя.

– Не бойся, ангел мой. Я уйду. Но раньше я хотел поговорить с тобой. Ты должна знать, что я забочусь о тебе, что я не оставлю тебя.

– Неужто я в этом сомневалась? Разве я не знаю тебя? Но уходи ради бога! Ради нашей любви! Я боюсь, я так боюсь за тебя. Если тебя схватят, я умру от горя. Сделай это для меня, уходи, любовь моя!

– Хорошо, Хулия, я подчиняюсь. Но не забывай меня ни на миг.

– Никогда, никогда! Я думаю только о тебе.

– Ты всегда будешь любить меня?

– Всегда, всегда!

– Прощай! Верь моим обещаниям.

– Прощай! Верь и ты моим клятвам!

Хулия протянула руку, Антонио нежно сжал ее и запечатлел на ней тихий поцелуй, такой тихий, что даже легкий морской ветерок не мог его подслушать. Затем так же осторожно он скрылся в зарослях.

Хулия долго прислушивалась к тишине. Малейший шум, шелест ветра в траве пугал ее, – ей казалось, что Антонио пойман. Неумолчные удары волн о берег, мешавшие ей слушать, приводили ее в отчаяние. Так прошло более часа. Наконец она воскликнула:

– Слава богу, теперь он, наверное, в безопасности!

Радостный и гордый ушел Антонио от Хулии и, никем не замеченный, ловко и бесшумно достиг опушки леса.

Для человека, который любит по-настоящему, самая славная победа – это одобрение любимой женщины. В ней заключается для него весь мир, и, если она довольна, презрение всего общества ему безразлично. Женщина, заслужившая такую любовь, может с гордостью сказать: «Я вдохновила на этот подвиг; мне обязана родина этим героем; мне обязано человечество этой книгой, этим благим деянием. Я поддерживаю это мужество в бою, этот ум в науке, эту душу в добродетели. Ибо человек этот все совершает для меня, для одной меня».

Железная Рука размышлял о любви и гордился своей Хулией. Думая о ней, он прилег у подножия дерева и крепко заснул.

Молодость и усталость помогают заснуть даже среди величайших опасностей. Антонио и не подумал о том, в каком неподходящем месте он устроился. Спал он долго и видел во сне Хулию. Внезапно он почувствовал, что кто-то трясет его за плечо. Открыв глаза, он увидел вокруг себя множество народу.

– Это не иначе как из пиратов, – сказал один.

– Да, это пират, – подтвердили остальные.

– Вставай! – крикнул кто-то из них и грубо дернул Антонио за руку.

Антонио встал.

– Отвечай: ты – пират?

– Я пришел вместе с ними, – бесстрастно ответил Антонио.

– Значит, пират?

– Если бы это было так, разве спал бы я здесь так спокойно?

Довод этот, очевидно, показался достаточно убедительным, все растерянно переглянулись.

– Как же ты пришел вместе с ними? – продолжал допрашивать его тот же человек.

– Меня взяли в плен на Эспаньоле.

– Неплохо бы спросить других пленников, – вмешался еще один.

– Правильно, правильно, – закричали остальные.

– Теперь это уже невозможно, – возразил тот, кто казался их главарем, – видите, корабль, на котором они отправляются, поднял паруса.

Все взглянули в сторону моря, и Железная Рука увидел, как величественно скользит по волнам большой военный корабль. Напряженно взглядываясь в даль, он рассмотрел на палубе Хулию.

Невольный вздох вырвался из груди Антонио. Почем знать, быть может, им предстояла вечная разлука, и эта мысль так поразила его, что он дал себя связать, не оказав ни малейшего сопротивления.

Вскоре Железная Рука шагал по направлению к городу под конвоем разъяренных островитян, готовых убить его на месте.

Одним из самых прекрасных зданий, построенных в Мехико испанскими конкистадорами и их потомками, был, несомненно, дом, принадлежавший графам де Торре-Леаль. Как все другие резиденции местной знати, он стоял на главной улице Икстапалапа. На этой улице новые властители воздвигали роскошные здания, которые в Мехико скромно именовались домами, но в любом другом месте были бы названы дворцами.

Графы де Торре-Леаль происходили из древнего кастильского рода. Если верить родословным книгам новой колонии, предки их, запершись в крепостной башне, отразили нападение мавров и отстояли целую область то ли для Альфонсо Завоевателя, то ли для другого из королей иберийского полуострова, которые сохраняли и расширяли свои владения лишь благодаря героическому величию своего сердца и мощи своей руки. На щите с родовым гербом графов красовалась в память о достославном подвиге золотая башня на голубом поле, а род их принял имя Торре-Леаль.[2]

Хроники и предания гласят, что первый граф прибыл в Мексику как солдат Эрнана Кортеса в погоне за приключениями. Ему понравился этот край, и конкистадор превратился в колониста. Он получил от Кортеса землю, выстроил дом, обзавелся семьей. Его потомки обосновались в Новой Испании, и с каждым днем возрастало их богатство, значение, а вместе с тем и гордыня.

В те годы, о которых хотим мы повести свой рассказ, титул графа Торре-Леаль принадлежал старому дону Карлосу Руис де Мендилуэта; супругой его была донья Гуадалупе Салинас де Саламанка-и-Баус. Граф прожил уже шестьдесят зим, а донья Гуадалупе едва достигла двадцать второй весны. Разница была велика, и объяснялась она тем, что дон Карлос решился на второй брак только после долгих лет вдовства. Выбор его пал на красивую и благонравную, но бедную девушку, которую он случайно увидел в церкви на ранней мессе. Эта девушка была Гуадалупе. Граф наблюдал за ней во время службы, пошел ей вслед до самого дома и выведал у соседей ее имя и звание. Через неделю он приехал просить ее руки. Граф был знатен, богат, добрый христианин и честный человек. Гуадалупе сравнялось пятнадцать лет, она слыла превосходной девушкой. Брачный союз был решен, и вскоре дон Карлос повел к алтарю свою юную невесту, красневшую под любопытными взглядами толпы, заполнившей церковь.

У дона Карлоса было двое детей от первого брака: старший – Энрике вел веселую, праздную жизнь, младшая – донья Консуэло приняла обет в одном из монастырей Мехико.

Когда дон Карлос вступил во второй брак, Энрике не выразил ни малейшего недовольства. Напротив, зная, что одиночество могло быть губительно для отца, он радовался его счастью, словно своему собственному, и принял Гуадалупе, если не как почтительный сын, чего не допускал ее юный возраст, то как любящий брат. Старый граф был этим от души доволен. Через год Гуадалупе стала матерью, и Энрике понес младенца к купели.

В Мехико жил брат доньи Гуадалупе, который был старше ее на много лет. Звали его дон Хусто, по слухам, он отличался мрачным, скрытным нравом, скупостью и коварством. Через месяц после крещения сына доньи Гуадалупе дон Хусто явился в дом графа, чтобы поздравить сестру. Гуадалупе была одна. Брат придвинул кресло к ее кровати и сел.

– У тебя красивый ребенок, благодарение богу, – сказал дон Хусто.

– Да, неправда ли, он очень красив? – спросила Гуадалупе с материнской гордостью.

– Очень. Словно ангел! Да простит мне бог это сравнение.

Гуадалупе поцеловала сына, посмотрела на него и снова принялась целовать.

– Да сохранит его бог, сестра, и да ниспошлет ему счастье. Бедняжка! – добавил дон Хусто с удрученным видом, – как мне его жаль!

– Почему? – в испуге спросила Гуадалупе.

– Почему? Ладно, ты сама отлично знаешь. Не притворяйся.

– Да нет же! Говори, ради бога, моему сыну грозит беда?

– Нас никто не слышит?

– Никто.

– Тогда слушай, – шепотом продолжал дон Хусто. – Разве не кажется тебе величайшей бедой то, что этот ангелочек, в жилах которого течет наша кровь, не наследует титул графа де Торре-Леаль, а будет жалким сегундоном?[3]

• Предыдущая
• 26/91
• Следующая