Люди Дромоса. Трилогия (СИ) - Бурак Анатолий - Страница 13

– Пусть порезвятся, ведь необходимости в исполнителях пока нет, да и славяне…

– Чем плохи славяне?

– Да нет, но слишком уж они всё усложняют, при этом окончательный вариант всегда оказывается прост.

– Господа, господа, все мы когдато были дикарями, плевавшими на всех и вся. – Говорил крепкий мужчина, на вид лет сорока. – К тому же так трудно удержаться первую сотню лет. Соблазны, проказы. Я им немного завидую.

– А что говорит Гроссмейстер?

– Как всегда – ничего. Полная свобода действий. Помоему, в последний раз он использовал право вето лишь в августе сорок пятого.

– Да, некоторые из нас настаивали на полном уничтожении всего, что связано с исследованиями в области ядерной физики.

– Но его правота так и не подтвердилась.

– Все живы, ну почти все, а это главное. Да и кто знает, насколько вперед он может заглянуть.

– А кто отслеживал Саддама?

– Ктото из иудеев, но вмешиваться не стали.

Старинным замковым стенам, увешанным доспехами и охотничьими трофеями, удивляться не приходилось. Не раз и не два на протяжении сотен лет звучали под сводами беседы, подобные этим. Иногда собравшихся было больше, иногда чуть меньше. Иной раз присутствующие ограничивались просто разговорами, изредка на совет приглашался ктото «из молодежи» и, подробно проинструктированный, отправлялся выполнять очередную миссию, на время которой все, кого успевали оповестить, расходились по своим «местам», в которых было странное небо и на землю никогда не падала тень. И уж совсем редко, то были единичные случаи, затевалась крупномасштабная акция, с привлечением большого количества участников. Такие операции требовали огромной скоординированности, заранее давался допуск погрешности, и несмотря на это, результат оказывался непредсказуем, и «молодежь» исчезала, а в мире происходил очередной катаклизм. Но к счастью, это случалось очень редко. В предпоследний раз «ворошить муравейник» пытались две тысячи лет назад, не дав забыть Голгофу. В последний же раз это было в начале прошлого века, что привело к событиям более реально ощутимым и, если можно так выразиться, «видимым невооруженным глазом». Да и покажите мне того, кто бы мог не заметить двух мировых войн.

Но как бы ни тужилась моль, переползая с нитки на нитку, скольких бы товарок ни звала на помощь, весь клубок ей не по зубам. И ничто не заставит трех старых женщин, что иногда, качая головами, заменяли испорченный кусок нити новым, размотать весь клубок.

Мы стояли у подножия Эйфелевой башни, и Инна держала меня за рукав.

– Не вздумай.

Нет, не играть мне в покер.

– А если осторожно?

– Тебе сколько лет, чудо?

Лет мне было тридцать четыре, но при чем тут возраст?

– А, делай, как знаешь. – И она направилась к лифту.

– Тебе посвящаю, глупая. – Но она даже не обернулась.

Мужская часть нашей компании изредка занималась промышленным альпинизмом. Иногда я ездил, иногда – нет. Конечно, с походом по горам малярное дело имеет мало общего, но звучит красиво, и деньги платили неплохие. Как раз игрушки для мальчиков. В связи с «получением наследства» я забросил всю эту дребедень, но при виде хоть чегонибудь, что можно было покрасить, руки чесались неимоверно. Не то чтобы Эйфелева башня плохо выглядела, скорее наоборот, да и никто меня сюда не приглашал, но отступать или тем более переигрывать – ни за что!

Она очень удобна для подъема, башня. Конечно, ежели б не спонтанность, я бы подготовился лучше и оделся соответственно. Но в джинсах тоже неплохо, а кроссовки всегда были моей любимой обувью. Лез минут пятьдесят, и с тридцатой минуты меня снимало телевидение. Есть шанс стать звездой вечерних новостей. Два раза приседал отдохнуть, поплевывая вниз и усиленно изображая, как мне всё обрыдло и что такие вот эскапады для меня дело обычное. Какието юные особы восторженно визжали и бросались цветами. Одна гвоздика больно ударила по носу, но я лишь рыкнул и продолжал путь. Едва вылезя на площадку, я был увешан, словно гроздью сосисок, вопящими девчонками и, не выдержав веса трех или четырех тел, рухнул на пол. Одна чертовка кусала меня за ухо, а вторая ухитрилась поцеловать взасос, оставив след на шее. Да уж, место в вечерних новостях точно обеспечено. Инна же тихо бесилась, что было похоже на ревность, и это льстило. Но делать чтото было надо, ведь какникак, а «залаз» был посвящен именно ей.

Коекак выбравшись изпод нимфеток и отпихивая от носа микрофон с ярким кубиком, на котором были намалеваны какието буквы, я поковылял к ней.

– Орангутанг несчастный. – Она попыталась отвернуться.

– Но зато как весело!

– Ну и веселился бы с этими…

– С тобой както привычней. Да и вообще…

– Доволен? И что теперь?

– Ну… в фильмах обычно целуются, ты как, не против?

Камера оператора была направлена на нас, и Инна старательно изображала недовольство. Но скажите, есть ли на земле хоть одна девушка, которая в подобных обстоятельствах устоит?

В новости мы попали, но, конечно, не заняли центрального места. Карабканьем на предмет национальной гордости и одним поцелуем парижан не удивишь. Недоумение скорее вызвало бы, если б я ушел нецелованным.

Ничего особо примечательного в этот день больше не произошло. Как и в несколько последующих. Мой пыл поиссяк, и на проказы не тянуло. Мы жили както ровно, как супружеская пара, проведшая вместе много лет, знающая привычки друг друга и снисходительно смотрящая на маленькие слабости. Я не пытался както повлиять, предоставив Инне решать самой, что и как сделать.

Иногда она приходила ко мне ночью, иногда – нет. Мы могли целый день просто сидеть обнявшись, смотря телевизор, а назавтра она собиралась и пропадала, ничего не объяснив. И я, предоставленный самому себе, часами бродил по городу, изредка перекусывая в маленьких кафе. Но это не портило отношений, и вечером мы, поужинав, расходились по своим комнатам. Причем она никогда не оставалась со мной, а если хотела близости, то приходила позже, чтото решив про себя.

В одно такое утро, проснувшись и не обнаружив Инны, я позавтракал и вышел на улицу. Давно собирался посмотреть, что такое французский бокс. Нет, не подумайте, я не раз видел бои по видео, но хотелось подыскать какойнибудь маленький зальчик. Куда можно было бы иногда приходить тренироваться. Просить Инну вычитать чтонибудь в рекламе я почемуто стеснялся. Сам же в языке ни бумбум. Конечно, быть глухим в стране говорящих не оченьто приятно. И свободное время надо бы посвятить навыкам общения и записать несколько уроков. Но вот поди ж ты…

На зал я наткнулся кварталах в десяти от гостиницы. Языковый барьер не помешал договориться, тем паче что у входа большими арабскими цифрами была указана цена за час аренды. Хочешь – тренируйся сам, хочешь – под руководством инструктора. За отдельную плату можно было нанять спаррингпартнера. Огромного детину, готового за двадцать евро в час изображать из себя грушу и время от времени махавшего над моей головой лопатообразными ручищами. Он иногда зевал, и на лице у него была написана такая скука, что прямо возникало чувство неполноценности. Неудобно както было, словно оторвал человека от более важных дел и он ждет не дождется, чтобы этот назойливый человечек поскорей закончил свою детскую возню, позволив вернуться к какимто, одному ему известным более важным занятиям.

Напрыгавшись вволю и приняв душ, побрел дальше. Выпил кофе, немного погулял по улицам и возвратился в отель. Инна еще не пришла, что было нарушением традиций, так как мы всегда ужинали вместе. Я решил подождать, но примерно через часа два не выдержал и спустился в ресторан. Поужинав и немного обидевшись, я не придумал ничего лучше, как лечь спать, рассудив, что я ей никто и никаких прав на нее не имею.

Сплю я крепко, а потому, проснувшись, зашел к ней в комнату. Кровать была пуста и не смята, и я почувствовал легкую грусть. Что ж, каникулы кончились. Я подавил в зародыше мелькнувшую было мысль вернуться на сутки назад и проследить. В конце концов, она свободный человек. А я не пуп земли и не восточный князек, считающий, что все женщины мира должны принадлежать ему, а тех, что не принадлежат, относящий к разряду досадных недоразумений. Повторив вчерашний день с точностью ксерокопии, я начал испытывать легкое беспокойство. Конечно, Париж не Москва и Инна уже большая девочка, но она была не настолько взбалмошной, чтобы уйти вот так, не попрощавшись и не взяв ничего.