Рожденные бурей - Островский Николай Алексеевич - Страница 41
- Предыдущая
- 41/47
- Следующая
Могельницких решено было спрятать в старом охотничьем домике, принадлежащем их соседу, помещику Нанежкевичу.
Домик стоял в лесной глуши. На несколько километров вокруг тянулся сосновый бор.
Ближайшая деревня Гнилые Воды была в семи километрах.
– Тут тихие места. Могельницкому и в голову не придет искать здесь, у себя под носом, он на Сосновку нажимать будет, – настоял осторожный Цибуля.
Олеся и Сарра, приехавшие сюда ранним утром, начали с того, что заперли в чулане старика-сторожа и его жену, объяснив им, что этот невольный арест будет коротким.
Хромой на правую ногу партизан, получивший от деревенских мальчишек кличку «Рупь двадцать», помогал им. Поставив лошадей и сани в конюшню, он вошел в дом, снял шапку, перекрестился на распятие, висевшее в углу столовой, и медленно стащил с плеч винтовку.
– Что, веруешь, дядя? – полушутя спросила его Олеся.
– Да, то-ись не то что верую чи не верую, а обычай уж такой християнский, – ответил «Рупь двадцать». – Да и святые у них подходящие под наши, хоть вера у них польская.
Они растопили большую печь и камин. Кроме столовой, в доме было еще три комнаты и кухня. На стенах столовой висели звериные головы. Давняя пыль и паутина говорили о том, что комната давно нежилая.
Имение Манежкевича было в тринадцати километрах отсюда. В домике жил лишь лесной сторож.
Когда «Рупь двадцать» вышел к лошадям, Олеся тихо сказала Сарре:
– Что там теперь делается? Как ты думаешь, Саррочка?
Сарра молча присела на край дубовой скамьи. Олеся тревожно ходила по горнице, на миг задерживалась у окна, всматриваясь, не видно ли кого на лесной просеке. Она не снимала белого дубленого полушубка, подаренного ей женой Цибули. На голове был небрежно повязан пуховый платок. Она ступала в своих валенках, как медвежонок.
– Если бы ты знала, Саррочка, как тяжело на сердце! Я бы все отдала, чтобы узнать, что с батькой! – говорила она, присев рядом с подругой. – Почему ты молчишь, Сарра? Неужели их убьют?
Она притихла, охватив руками колени. Надежда то возвращалась, то вновь убегала от нее. И девушка истомилась от неизвестности и ожидания. Сарра молча потянула ее к себе, и Олеся послушно прильнула к ее плечу.
– Не надо так, Олеся. То ты веришь, то отчаиваешься. Ты бы что-нибудь одно уж, а то, глядя на тебя, я сбиваюсь с толку.
Сухо потрескивали в камине пылающие поленья.
Тихо в домике. Лишь в далеком чулане шепчутся перепуганные старик и старуха.
– Ага! Здоровеньки були, принимайте гостей! – влетел в столовую Птаха.
В минуту охотничий домик наполнился людьми. Сюда привезли только Людвигу и Стефанию. Старого графа и отца Иеронима с полдороги забрал к себе в Сосновку Цибуля.
– Так вернее. Всякое может случиться. Мне с отрядом к Манежкевичу ходить негоже. Оставим там пятерых для охраны. Нехай ваши молодые и стерегут, а мы в Сосновку. Могельницкий туда нажмет как пить дать. Мы свое дело сделали, а деревню без мужиков оставлять не годится. Так, что ли? – сказал Цибуля, обращаясь к Щабелю.
Тот подумал и согласился.
Людвига и Стефания поместились в комнате рядом со столовой. Тут стояли два широких кожаных дивана и пианино. Сюда привели и Франциску.
Раймонд, Птаха, Пшеничек, Олеся и Сарра устроились в столовой. Расторопный Леон успел познакомиться со сторожем и его женой. Он завел с ними дружескую беседу, как мог, успокоил и так понравился им, что старики даже накормили его из своих запасов, которые, как вскоре он узнал, были довольно солидными.
Он появился в горнице с чудесно пахнущим окороком, и, встреченный удивленными возгласами, смеясь, сказал, как всегда коверкая слова:
– А старикашки симпатичные, даже окорок подарили. Ты что, Андрий, на меня так смотришь? Думаешь, стянул? Тогда идем спросим. То-то же!
В горницу вошли Пшигодский и Щабель.
– Как будто все в порядке, – ответил Щабель на немой вопрос Раймонда.
– Сани и лошади упрятаны в конюшню, сторожевые на месте. Снег пошел густо, через час все следы заметет. А Цибуля нарочно пройдет вблизи Холмянки. Там его заметят, дадут знать, от нас глаза отведут. Хитро придумал этот медведь!..
– А как тебе этот монах нравится? – спросил Раймонд.
В разговор вмешался Птаха:
– По глазам видать, что стерва: на человека не глядит прямо. Я каждого насквозь вижу…
– Ну, если видишь, то должен знать, что я еще с утра ничего не ел и у меня в желудке пусто, – нетерпеливо перебил его Леон.
– Это ты-то не ел? Ну и бессовестный же-ж ты, Ленька! Действительно, что ни чех – то враль! – сердито сказал Птаха.
– А я слыхал, что чехи у хохлов вранью учились, – огрызнулся Леон.
Когда все уселись за стол, запасливый «Рупь двадцать» вытащил из мешка буханку хлеба и братски разделил ее на восемь частей.
Сарра резала ветчину.
Пшигодский встал из-за стола, подошел к двери, ведшей в соседнюю комнату, медленно приоткрыл ее и отрывисто позвал:
– Франциска!
– Чего тебе? – не сразу отозвалась та.
– Иди сюда, поешь тут, – сухо сказал он.
– Не пойду!
Тогда Мечислав открыл дверь пошире, переступил порог и повторил еще суше:
– Может, пойдешь?
Людвига и Стефания наблюдали за этой сценой. Они сидели на диване, не снимая шуб. Людвига – грустная и безразличная ко всему, Стефания испуганная и растерянная.
Одна Франциска сняла свое пальтишко. В комнате было тепло. Она сидела у небольшого столика, скрестив на высокой груди полные, красивые руки.
– Кушай сам. Я сыта, – еще раз упрямо отказалась она.
Мечиславу было неловко, что два враждебных ему человека видят, как обращается с ним жена. Он уже пожалел о своем так неуклюже проявленном порыве помириться с Франциской. Но уйти было трудно.
Неожиданно с дивана поднялась Стефания. Она быстро подошла к ним.
– Скажите, пане Пшигодский, что нас ожидает? – волнуясь, тихо заговорила она.
– Я не пан, а конюх, графиня! – так же тихо ответил ей Мечислав.
– Я не думала этим оскорбить вас. Ведь вы поляк и понимаете, что это обращение общепринято у нас. Притом я не об этом хочу с вами говорить. Я и графиня Людвига хотим знать нашу судьбу… – Ее голос дрогнул, страх подсказывал ей угрозу как средство защиты. – Послушайте, пане, простите… – Она замялась. – Как же вас называть прикажете?
– Мы зовем друг друга товарищами, – стараясь быть вежливым, ответил Мечислав.
Стефания презрительно сжала свои накрашенные губы.
– Но вы сами понимаете, что я вам не товарищ. Ну, оставим это. Мы требуем, чтобы вы сказали нам, что вы собираетесь с нами делать. Не забывайте, Пшигодский, что за все это вы понесете жестокую расплату…
– Ладно, уж как-нибудь сочтемся! – оборвал ее Пшигодский.
– Вы бы вспомнили о своем отце и брате!
– Я о них не забываю.
– И вам не стыдно? Ваша семья столько лет преданно служит нам, а вы позорите ее, став разбойником! – не удержалась Стефания.
– Стефа! – остановила ее Людвига.
– Помните, Пшигодский, если вы сейчас же не отпустите нас, то вам не миновать виселицы. Вы же сами понимаете, что граф не оставит этого…
– Стефа! – уже негодующе позвала Людвига.
Франциска беспокойно шевельнулась. По лицу Мечислава она увидела, что сейчас он способен сделать что-то ужасное. Она поспешно подошла к мужу:
– Идем кушать!
Дверь за ними закрылась. Страх снова вернулся к Стефании.
– Погибли мы с тобой, Людвись! Ведь эти разбойники ни перед чем не остановятся! Свента Мария! – зашептала она.
– Зачем ты их раздражаешь такими разговорами?
– А ты хочешь, чтобы я перед этим быдлом плакала?
– Не надо плакать, но и грубить не надо.
– Грубить? Да это ж хам! Как жаль, что Шмультке его не повесил еще тогда! Как Эдвард прав – таких животных только вешать! Ты видела, как он со мной говорил? – зашептала Стефания, подсев к Людвиге.
- Предыдущая
- 41/47
- Следующая
