После бури - Матвеев Герман Иванович - Страница 8
- Предыдущая
- 8/34
- Следующая
Побег бродяги мало беспокоил Акима Акимовича. Сейчас все его мысли были заняты так неожиданно появившимися крамольными словами, и он, как хорошая собака, почуял свежий след.
— Выйди на двор. Остудись! — сказал он и, резко повернувшись, ушел в свой кабинет, но сейчас нее вернулся с листком бумаги. — Где евангелие?
Кандыба с недоумением посмотрел сначала на священника, затем на пристава.
— Евангелие?
— Ну да, евангелие! Что он, у тебя из башки последние остатки мозгов вышиб? Евангелие, которое отец Игнатий принес?
Кандыба вспомнил все и со страхом открыл сундук. Евангелие лежало на месте.
Священник помог найти страницу.
— Один и тот же отпечаток… — обрадовался пристав, сличая отпечаток на листке и евангелии. — “Далой”! И здесь ошибка… Странно! В двух простых словах — и ошибка…
— Темный народ, неграмотный, — заметил отец Игнатий и горестно вздохнул.
На лице священнослужителя, как маска, застыло обычное выражение кротости и умиления. Глядя на него, можно было подумать, что все это его не касается, что в полиции он оказался по недоразумению, случайно и что, как убежденный служитель бога, далек от дел мирских. Но хищный огонек любопытства в глазах выдавал, и Кутырин, еще мало знавший священника, понял, что имеет хорошего помощника и советчика.
— Нет. Прокламации они без ошибок печатали. Народ они грамотный… ученые. Инженеры среди них имеются… подзуживают. К сожалению, покровители мешают. Я бы им показал, как в революцию играть… — говорил он с раздражением и ходил по комнате, размахивая евангелием. — Поиграли… Довольно! Либералы проклятые! Они не могут жить просто так, без идей. Скучно, видите ли. Вот и доигрались, допрыгались… А сейчас в кусты! Извольте, расхлебывайте кашу…
Кандыба слушал и не понимал, на кого сердится начальник, а священник стоял около печки, задумчиво пощипывая бородку.
— Аким Акимыч, а не дети ли? — вкрадчиво спросил он.
Пристав мельком взглянул на священника и замолчал, продолжая ходить по комнате.
— Сегодня у меня в алтаре прислуживал Кузьма Кушелев, — продолжал священник. — Отец его на поле брани погиб, и я считал своим христианским долгом принять участие…
— Ваше высокоблагородие… Ваше преподобие… позвольте доложить, — встрепенулся околоточный. — Кузька этот из одной шайки… Пятеро их. Копейские. Одной шайкой разбойничают. Нонешней осенью мне стекла вышибли, белье каустиком сожгли…
— Почему молчал? — едва сдерживая себя, грозно спросил пристав.
— Так что, ваше высокоблагородие, опасался… — сразу снизив тон, ответил околоточный. — У них заступники есть. Боюсь, петуха пустят. Озверелые они совсем! Вас-то они боятся, а меня ни во что не ставят.
— Как их фамилии?
— Главный у них Зотов Василий… сын того… повешенного. Кузька этот… Потом Семен Богатырев и Карасев. Отцы у них в Сибирь сосланы, на каторгу… Константин Денисов еще… ну, тот безногий. Девчонка около них. Маруська Шишкина. У этой отец в больнице скончался. Помните, рыжий такой? На плотине все отстреливался… Дюже они озлобились, ваше высокоблагородие… Как волчата дикие.
— А ты в лицо их знаешь?
— Как мне не знать, ваше высокоблагородие!..
Пристав на минуту задумался. Все это было вероятно и правдоподобно. Вряд ли взрослые революционеры стали бы заниматься таким делом. Какой смысл печатать на евангелии фразу, когда, кроме священника ее никто не прочитает? Дети же могли это сделать ради озорства, ради игры, подражая взрослым, да, наконец, их могли и подучить.
— Так-с… Вот что, Кандыба, пойди сейчас и приведи кого-нибудь из них. Только не пугай. Поласковей.
— Слушаюсь, ваше высокоблагородие!
— Пройдемте ко мне, отец Игнатий.
С этими словами пристав взял со стола лампу, распахнул дверь и, пропустив священника вперед, ушел в кабинет.
От топившейся печки было достаточно светло. Морщась от боли, Кандыба начал одеваться. Каждое движение отдавалось в затылке. Кряхтя и ругаясь, он надел шинель, подпоясался, несколько раз напяливал шапку, но каждый раз боль вынуждала снимать.
Вернулся с лампой пристав. В кабинете уже горела другая, с зеленым абажуром.
— Ну? В чем дело? — спросил он, увидев стоявшего без шапки околоточного.
Кандыба не решился жаловаться на боль, зная, что начальник все равно не поверит.
— А как же дежурство, ваше высокоблагородие? Прикажете вызвать?
— Не надо. Я буду здесь.
Набравшись духу, Каидыба напялил шапку и направился к двери.
…Маруся торопливо шла, низко опустив голову. Она заметила, что при быстрой ходьбе мороз сильнее щиплет нос. Чем скорее и чаще шагать, тем хуже. А если побежать, — совсем плохо. Можно и отморозиться. Но если опустить голову пониже и согнуться в пояснице, то ничего. Надо только под ноги смотреть…
Девочка была уже близко от инженерского дома, как вдруг налетела на человека.
— Тихо ты! Бежит, как угорелый!
От неожиданного столкновения и оттого, что она сразу узнала голос Кандыбы, Маруся присела.
— А-а… Маруська! Тебя-то мне и надо, касатка, — обрадовался околоточный и схватил ее за шиворот.
Маруся рванулась в сторону, но полицейский держал ее крепко.
— Куда! Погоди, девчонка!
— Пусти-и-и… дяденька-а!..
— Да ты не бойся. Не признала меня, что ли? Я тебе ничего не сделаю. Пойдем-ка со мной… Идем!
Маруся упиралась что было сил. Присела еще ниже, ноги вытянула вперед и повисла на руке у полицейского.
— Пусти-и… Я дяде Андрею скажу-у, — пищала она, дрыгая ногами.
Не ожидая такого сопротивления, Кандыба растерялся. В руках у него билось живое существо, и каждое его движение больно отдавалось в затылке. В сердце закипела злоба, но, сдерживая себя, он только крепче сжал воротник.
— Ну вот… Ну чего ты, глупая!.. Я же тебя не забижаю. Идем. Чего упираешься? Пристав тебе гостинца даст, пряников, — уговаривал он девочку как можно ласковее.
Услышав слово “пристав”, Маруся испугалась еще больше. Она повернулась кругом, отчего ворот тулупчика сдавил горло. Стало трудно дышать, но, к счастью, Кандыба переменил руку.
Продолжая держать девочку на весу, околоточный стоял в нерешительности. Смешное, нелепое положение. Упирается девчонка отчаянно, шагу не дает ступить, слушать ничего не хочет, а сделать ничего нельзя. В другом случае он бы припугнул ее как следует или просто взял за косу и притащил в участок силой, не обращая внимание на крик. Но сейчас было приказано не пугать.
— Вот дурная!.. Что я тебя, режу, что ли?.. Иди без опаски. Там тебя матерь ждет, — неожиданно для себя соврал Кандыба, и это сразу подействовало.
Девочка перестала брыкаться.
— Мамка? Где мамка?
— Ну да! У нас она в гостях. Велела за тобой сходить.
— Врешь! Она на печах работает.
— Была на печах, а теперь к нам пришла.
Доверчивая Маруся верила даже сверстницам, когда они явно обманывали ее. Как же она могла не поверить взрослому человеку?
— А зачем?
— Значит, надо… Ну идем, что ли, глупая! — как можно ласковее сказал Кандыба и слегка подтолкнул девочку.
Маруся покорно тронулась вперед.
…Аким Акимович был уже один, когда Маруся, в сопровождении Кандыбы, вошла в полицейский участок.
— Вот, ваше высокоблагородие! Встретил по дороге. Упиралась, хуже нельзя! Сказал, что мать велела…
Пристав понял его хитрость. Он широко и радостно развел руками, словно встретил родную дочь.
— Здравствуй, красавица! Сейчас твоя мамаша придет. А ты пока подожди и погрейся у печки. Наверно, замерзла?
Говоря это, пристав подвел девочку к печке, помог развязать платок и пододвинул скамейку.
Маленького роста, худая, с русой косичкой и большими светлыми глазами, наполненными ужасом, девочка напомнила приставу бездомного рыжего котенка.
— Садись к печке и грейся. Как тебя зовут?
— Маруська, — еле внятно пролепетала она.
— Замерзла, бедненькая… Грейся, грейся. Платок ты положи, никто его не тронет… Да ты не бойся меня…
Маруся со страхом смотрела то на пристава, то по сторонам. Она слышала много жутких рассказов про “чижовку”, особенно раньше, когда была поменьше. Но это оказалась обыкновенная комната. На стене висел портрет царя, в углу — икона; топившаяся печка, стол, скамейка, — все это было обычным. И нигде никаких решеток. Но самым удивительным было то, что страшный пристав говорил с ней приветливо и даже улыбался.
- Предыдущая
- 8/34
- Следующая
