Платина и шоколад (СИ) - Чацкая Настя - Страница 42
- Предыдущая
- 42/203
- Следующая
Прятаться не хотелось.
Ей нравился дождь. Сразу вспоминалось детство, загородный дом и бьющие в лицо капли. Шлепающие по лужам ноги. Мамин зовущий голос и мокрые подмигивающие васильки, что буйно разрослись прямо у крыльца.
Над раскинутым полем бьёт молния, и Гермиона забегает по ступенькам домой, прижимаясь к маминым ногам, обхватывая её колени и чувствуя, как колотится в груди птица собственного сердца. От страха и от восторга. Они стоят на веранде, и Гермиона не может понять, страшно ли ей, слыша раскаты рокочущего грома. Мама рядом, а значит, не страшно. Но дыхание всё равно перехватывает, когда порыв ветра бросает в лицо мелкий рой капель.
Лёгкие руки гладят Гермиону по влажным растрепанным волосам.
— Это просто гроза, солнышко.
— Красиво... — шепчет она, прижимаясь щекой к маминым коленям.
Вздыхает, и запах мокрой земли так глубоко въедается в неё, что кажется, будто она лежит посреди поля, раскинув руки, и трава липнет к щекам, а на лицо падают капли. Падают и падают. К нему примешивается запах цветов, потяжелевший от влаги, и мать мягко проводит ладонью по спине Гермионы.
— Идем в дом, маленькая.
Почему-то в горло толкнулся колючий ком, который никак не удавалось проглотить.
Ей вспомнилось грубое прикосновение Грэхэма, которое она все еще ощущала на своих плечах. Ни крепкое тело, ни сильные руки не вызвали в Гермионе ничего, кроме стойкого чувства отвращения, хотя чем-то отдаленно они напоминали прикосновения Малфоя, который держал её точно так же, в темноте коридора. И кто знает, будь он на месте Монтегю, стала бы Гермиона так активно вырываться?
Она на секунду представила себе, что это Малфой прижимался бы к ней пахом, топорщащейся ширинкой, своей горячей эрекцией, затянутой в ткань, и ощутила, почти с ужасом, как низ живота начинает тянуть. Она бы не вырывалась. Она бы хотела прижаться к нему, просить сжать руки сильнее, чтобы чувствовать его ещё больше. Горячего. С холодными глазами.
Этот контраст сводил с ума. По-настоящему сводил с ума, потому что становился необходимым ей. Пусть не прикасаться. Пусть просто смотреть, чувствовать. Видеть, как выражения на его обычно непроницаемом лице сменяются одно другим. Видеть его рядом. Зачем?
Нужно.
И это слово вдруг показалось настолько масштабным, что захотелось разорвать свою грудную клетку, чтобы выпустить его наружу. Гермиона закусила губу так, что на глаза навернулись слёзы. Как он мог стать ей необходим за месяц? За один сентябрь она забыла, что была на свете когда-то та Грейнджер, что могла пройти мимо Малфоя в коридоре, не остановившись на нём взглядом.
Что могла сидеть на уроке, старательно записывая конспект и попутно делая замечания криворукому Рону, который в очередной раз по невнимательности записал бы неправильный состав зелья, а не напряженно замирать, ощущая на своём затылке прямой взгляд. А мимоходом оборачиваясь, убеждаться, что сходит с ума, потому что он сидит, склонив голову и записывает что-то или читает, или смотрит в сторону отвлечённым, пустым взглядом, настолько погружённый в свои мысли, что, кажется, он никогда и не выпадал из них.
Что когда-то могла просто не обратить внимания, что его волосы имеют самый удивительный оттенок, что знала платина. А руки с тонкими пальцами и чётко выступающими фалангами — самые идеальные руки, какие она когда-либо видела. И что за их прикосновение...
Гермиона крепко зажмурилась, осознавая, что смотрит куда-то сквозь завесу дождя и уже даже не идёт, а стоит на месте посреди пустой улицы. И в голове мысль: а у меня ведь сейчас взгляд как у него. Именно так он смотрит. Мимо всего, что его окружает. И, возможно, в какой-то из плоскостей этого дождливого мира их взгляды сейчас пересеклись.
— Господи, какая же дура.
Шёпот срывается сам собой, а ноги уже несут безвольное, но основательно замерзшее тело к ближайшему пабу, под козырьком которого застыла в объятии пара. Гермиона против воли присматривается и понимает, что это Курт. Настолько увлечён своим делом, что не замечает вокруг ничего — ни стены дождя, ни продрогшую Грейнджер, старосту девочек, замершую в десятке метров, наблюдающую, как Лори Доретт зарывается руками в его влажные волосы.
Всматривающуюся в эти движения.
В то, как тонкие пальцы пропускают густые тёмные пряди, сжимаясь в них, притягивая ближе, соскальзывая на затылок, ероша. А в голове, набатом, стучит — Лори Доретт, ты совсем не знаешь, что такое прекрасные волосы, в которые хочется вот так зарываться. И не только пальцами. Лицом, носом, губами, зажмуренными глазами. Они совсем, совсем не такого цвета, как у Курта Миллера.
Горько выдохнув, Гермиона отвернулась, ощущая себя грязной от того, что увидела их. Я обязательно поговорю с Куртом, решила она. Не сейчас, конечно. Потом. Попрошу прощения, что прогнала его, ничего толком не объяснив, когда увидела Малфоя, летящего по коридору.
Просто не подумала, что можно было бы сказать. Когда она видела его, у неё не получалось думать.
Чужие ладони обхватили её, накидывая на плечи тёплую ткань так внезапно, что она вздрогнула. Сердце на секунду задушено трепыхнулось и упало, покатившись, кажется, по той самой грязи, в которой стояли сейчас ноги. Твердые руки волчком развернули её на месте.
Нет.Не те руки. Это был всего лишь Гарри. Торопливо укутывал её в свою кофту и говорил что-то. Постойте. Говорил?..
— ...с ума сошла, дурочка. Давай, вот так вот, чтобы не мёрзла. Идём, идём быстрее, промокла вся.
Рука крепко прижимает её к груди так, что она утыкается в его плечо носом. Запах меда, пряности и грога. Совсем не тот запах. И уже вполне узнаваемый голос, вопящий изнутри — хватит исать его во всех подряд!
Да, да. Конечно. Хватит.
И отдалённая мысль, шепотком: но Гарри — не все подряд.
Она закрывает глаза, понимая, что он продолжает отчитывать её, называет дурочкой, ругает и почти тащит за собой по улице, а их обувь чавкает по размокшей земле. И из губ вырывается ожидаемое: прости, Гарри. Я не подумала. Да, дурочка. Да, идиотка. Да, прости. Простипростипростигарри.
И его голос успокаивается, становится мягче. Наверное, потому, что он слышит то, что заставляет его прийти в себя. То, чего он не понимает в её голосе. И не дай Мерлин ты поймешь, Гарри. Не понимай, прошу тебя.
Они останавливаются под крышей какого-то здания, лупящие струи прекращают терзать тело, и словно на секунду становится легче. Теперь от неё пахнет дождем. От неё пахнет им. Содрать с себя кожу, чтобы не чувствовать.
Слишком сильно. Слишком нужно.
Слишком.
Ненавижу это слово.
Гарри по-прежнему обнимает её. Чувствует, наверное, что ей нужно ощущать чье-то тепло, кого-то, удерживающего её здесь. Или боится, что она замёрзнет. Но она ведь уже замёрзла. Так холодно в животе и в груди. И этот холод забивался в кончики пальцев, которые, кажется, вот-вот посинеют.
— Всё в порядке?
Шёпот у него странный, так не похож на шёпот Гарри, который был в прошлом году. И снова осознание — они выросли. И снова тоскливый вой где-то под рёбрами. Верните то, что было до этого сентября. Верните.
Она кивает. Жмурит глаза. Вздыхает.
От Гарри тоже пахнет дождем. Почти похоже на запах Малфоя. Почти. Совсем чуть-чуть и можно было бы назвать его отдаленно схожим.
Гермиона плотнее закрывает глаза, утыкаясь носом ему в плечо, обнимает, цепляясь за влажный материал толстовки на спине друга, представляя, додумывая лёгкий запах шоколада, а вместо грубоватой ткани маггловской вещи — колючий свитер. И не осознаёт, что вода снова течёт по её лицу. Солёная и такая позорно-выдающая её с головой. Хочется упасть и лежать здесь. А потом умереть и больше никогда не думать ни о чём. Никогда не чувствовать ничего. Не представлять. Не сравнивать.
- Предыдущая
- 42/203
- Следующая
