Тень каравеллы (Журнальная версия) - Крапивин Владислав Петрович - Страница 10
- Предыдущая
- 10/16
- Следующая
Я почувствовал сразу, как неловко ему, как трудно говорить. Он, наверно, в кухню вытащил меня нарочно: здесь в полутьме почти не видно было лиц. Незаметно, если покраснеешь. А я уже знал, что он скажет дальше.
Павлик сказал:
— Знаешь, пускай она… посидит сегодня… у нас. А?
Ну что я мог возразить? В конце концов ведь это она вытащила Павлика из затопленного подвала. Я только спросил:
— А как… А каравелла?
— Ну и что? — быстро сказал Павлик. — Думаешь, она не сможет играть? Думаешь, она глупая? Она только кажется сперва, что глупая, а на самом деле умная. Она…
Вот уж этого я не ждал! Нашу каравеллу, нашу тайну — какой-то девчонке? Павлик спятил! Нет, в самом деле, что за чушь!
Но пока я искал слова, чтобы выразить все возмущение и обиду, Павлик опять торопливо заговорил:
— Ты знаешь, какие она книжечки принести может? У нее дома целая куча, вот честное слово, хоть сам спроси, она сама скажет. Вот увидишь, еще лучше будет. Ты, Владька, только на нее не дуйся, а то она тебя боится.
— Меня?
Честно говоря, я клюнул именно на эту удочку. Все-таки здорово, если тебя, первоклассника, боится такая дылда.
В тот вечер игра не клеилась. У меня слова просто застревали. Стеснялся я при Милке открывать наши секреты и придумывать новые. И злился на нее. Да и Павлику было неловко, он только старался делать вид, что все в порядке.
Наша каравелла увязла на одном месте, словно в мучном киселе. Мы не могли придумать ничего интересного.
Милка, наверно, все понимала. Но не уходила, сидела. Серьезная и внимательная. И вдруг сказала, не глядя на нас:
— Я одну книжку читала про саблезубых тигров. Они на острове жили. Давайте откроем такой остров. И устроим охоту…
Ветер слабо шевельнул наши паруса.
— Это остров — какой? — с надеждой спросил Павлик.
— Как «какой»?
— Ну, какие берега, скалы, деревья? — мрачно пояснил я. — Надо же знать. Думаешь, так просто? Открыли — и все? А вдруг перед ним подводные рифы? Как напоремся…
— Какой ты скорый!. — запальчиво сказала Милка. — Открой, тогда и узнаешь! Конечно, рифы… Надо на шлюпке разведать, а не лезть наобум.
— Вот и отправляйся, — предложил я. — На шлюпке… А нам нельзя. Мы руль должны держать и паруса.
— Хорошо, — негромко сказала Милка. Помолчала и заговорила, глядя в огонь — Ну, вот… Это большой остров… Не очень большой, средний. У него берега высокие. Желтые от глины. И скалы высокие. А наверху сплошные джунгли. С одной скалы бежит в море ручей. А на обрыве стоит каменный идол, большой такой и зубастый. Его дикое племя сделало. Только сейчас племени нет, его все сожрали саблезубые тигры.
— Вот скоты! — обрадованно сказал Павлик и дернул затвор воображаемого карабина. — Ну, мы им дадим!
Вечер окончился полным истреблением свирепых зверей. Только двух мы взяли живьем, чтобы приручить.
И все-таки я ушел тогда от Павлика не без сожаления. Вечер был не таким, как раньше. Вдвоем было лучше. Я утешил себя тем, что Милка больше, наверно, не появится.
Но она появилась. На следующий день.
— Смотри, что она придумала! — бодро сказал Павлик, а глаза у него были виноватые.
Милка догадалась, как делать над морями день и ночь. Она принесла два лоскута: белый с вышитым желтым солнцем и черный, шелковистый, с белыми бумажными звездочками. Эти лоскутки можно было по очереди расстилать на тумбочке.
Если бы такое дело выдумал Павлик, я бы сразу сказал, что это здорово. Но сейчас мне стало обидно. Я придрался:
— А если вечер? Или утро? Тогда как, а?
— Что-нибудь тоже можно придумать, — тихо сказала Милка. — Я сегодня дома подумаю.
Она это мне говорила, а не Павлику. Словно спрашивала у меня разрешения. Была она сейчас какая-то нерешительная, сидела на краешке стула и разглядывала свои валенки. В эту минуту я понял: плевать ей на Пашкину арифметику.
— Ну… давайте, что ли, — хмуро сказал я и первым полез под карту, в нашу «каюту».
В тот вечер дела шли лучше. Милка почти не робела, я уже не стеснялся, Павлик был рад, что мы не дуемся друг на друга.
Когда Милка ушла, Павлик потоптался рядом со мной и неловко сказал:
— Послушай… Пускай уж она приходит… если ей так охота…
Что было делать? Я согласился, хотя и без восторга:
— Пускай…
Прошла неделя, и к Милке я почти привык.
Я привык, но все еще смотрел на Милку косо. Это была тоже привычка.
Как-то после уроков Милка догнала меня у дверей школы. Она шла чуть позади, возвышаясь надо мной, как Гулливер над лилипутом. Гулливер в кривом оранжевом капоре. Павлика с нами не было: его оставили учить стихотворение, которое он не выучил дома.
Мы шагали молча, и Милка временами шумно вздыхала у меня за плечом. Это меня злило. А день был синий от неба и ярко-желтый от солнца. Звенела каплями оттепель, и радостно галдели воробьи на потемневшей дороге. Не хотелось ссориться в такой день. Я решил очень просто отвязаться от Милки: постою с минуту, будто любуюсь каплями, а она пускай двигает дальше.
Я остановился у ржавой водосточной трубы. В полметре от земли она круто изгибалась, а ее срез был украшен сосульчатой бородой. С бороды стеклянным горохом сыпались капли. Иногда они сливались в искристую струйку, но тут же опять разбивались на шарики.
Под трубой была бугристая наледь. Капли выбили в ней ямку с чайное блюдце. Вода в этом круглом озерке брызгала и пузырилась. Ей не хватало места, и она проточила в наледи канавку. Хрустальный ручеек сбегал с ледяной горки и нырял под снежный пласт у тротуара.
Я стоял и смотрел. Эта занудная прилипала Милка тоже остановилась. И вдобавок сказала:
— Как красиво…
Я бросил портфель и сел на корточки. Брызги ледяными иголочками начали колоть лицо. Я подобрал раскисший спичечный коробок и пустил его в пляшущую лужицу. Он запрыгал под ударами капель, а потом боком-боком подвинулся к истоку ручейка, протиснулся в ледяной желобок и заскользил вниз, царапая донышко.
— Как кораблик! — обрадованно сказала Милка. — В него бы Дюймовочку сейчас посадить. Да?
Я хмуро глянул через плечо.
— Чего?
— Дюймовочку… Ты что, не слыхал про Дюймовочку?
Я пожал плечами.
— Ну и что? Наверно, зенитка какая-нибудь. Трехдюймовка — полевая, а дюймовка — мелочь какая-то. Зачем ее на корабль ставить?
Тут я впервые увидел, как Милка хохочет. Она запрокинула голову, зажмурилась и переступала с ноги на ногу, будто стояла босиком на горячем тротуаре. И заливалась: ха-ха-ха-ха-ха… Без перерыва, без роздыха. Капор съехал совсем на затылок и пламенел под солнцем, как петушиный гребень. Волосы сияли медным блеском.
— Дура, — сказал я коротко и сурово, Поднялся и взял портфель.
Смех ее обрезало, будто ножницами. Милка заморгала и жалобно спросила:
— Ну, зачем ты сердишься?
Я не ответил и пошел прочь, гордо помахивая портфелем. Ей, длинноногой, ничего не стоило догнать меня. Она вышагивала сзади и оправдывалась:
— Я же не знала, что ты не знаешь. Дюймовочка — это и не зенитка совсем, а девочка, такая маленькая, меньше спички. Такая сказка есть в книжке…
Подумаешь, девчонка меньше спички!
Я про Гулливера читал, там этими лилипутиками кишмя кишит! Чтобы посильнее досадить Милке, я сказал:
— Если читала, значит, хвастаться надо, да? Ну, давай, давай, хвастайся! Гогочи, как гусыня! Сама тогда наобещала: «Книжек интересных принесу», — а вместо книжек фига. Ни одной еще не дала. Где они, твои книжечки, а?
— Ой, ну пожалуйста! — обрадованно заспешила Милка. — Ну, хоть сейчас! Давай зайдем! Зайдем, а? Ну, Владик…
Она здорово меня упрашивала. Я поупрямился с полминуты и пошел с ней.
Милка жила в одноэтажном бревенчатом доме. Один угол у дома круто осел, и окна перекосились, как у выброшенного на отмель корабля. Я не стал заходить, потому что помнил про Милкиного неродного отца-психа. Милка вынесла мне пухлого «Следопыта» и плоскую серую книгу с тремя сказками: «Дюймовочка», «Стойкий оловянный солдатик» и «Бременские музыканты». До сих пор не понимаю, почему две сказки Андерсена были напечатаны вместе со сказкой братьев Гримм. Потом я долго путал этих писателей.
- Предыдущая
- 10/16
- Следующая
