Черничные Глазки - Кнорре Федор Федорович - Страница 20
- Предыдущая
- 20/24
- Следующая
Я чуть шишку не выронил, выпучил глаза и смотрел им вслед, пока они вдруг не остановились, встретившись с бабушкой. Она соскользнула с высокой сосны и присела на ветку — с ними поговорить.
Они стали шушукаться потихоньку: бабушка и старые белки, а молоденькие сидели и грустно ждали, чем кончится разговор. Потом бабушка потихоньку побежала, оглядываясь, по нижним веткам, и они побежали за ней.
Тогда и я потихоньку стал пробираться, прячась в гуще веток, подглядывая за ними издали, сверху.
Бабушка привела чужих на дубовую полянку, и гости оживились, стали собирать жёлуди и торопливо их грызть. Больше ничего интересного не было, и я попрыгал домой.
Перед сном бабушка заглянула к нам и сказала очень тревожным голосом:
— Дело плохо. Очень-очень плохо. Надвигается голод. С севера уже идут белки, совсем голодные, а у нас неурожай шишек, желудей совсем мало, запасов никаких сделать не удаётся…
— Что же нам делать? — в страхе спросила мама.
— Надо уходить, пока мы ещё не ослабели от недоедания! Я говорила с соседями, некоторые пойдут с нами, другие хотят попробовать перезимовать на месте… Но они тоже долго тут не продержатся.
— Но куда же мы пойдём? — спросила мама, и хвост у неё мелко дрожал от волнения и тревоги.
— Этого никто не знает. Если мы останемся, мы все погибнем. А если пойдём, то, может быть, найдём места, где уродились шишки!
— И нам придётся бросить наши гнёзда? Где же мы будем прятаться от морозов и дождей и от всяких врагов?
— У нас долгое время не будет ничего. Мы станем бродячими, бездомными, глупыми зверьками, которые не знают, куда спрятаться на ночь, и живут без зимних запасов… Это очень плохо. Но надо идти. По всему лесу белки уже бросают свои дома и родной лес и уходят. И плохо будет тем, кто останется последним!
И с этого дня началась странная жизнь: мы перестали делать запасы, целыми днями прислушивались и ждали. Кругом нас все белки бегали, не находя себе места от тревоги, переговаривались, и ужасались, и всё не решались двинуться в поход.
Но в один прекрасный день бабушка вытащила плотный комочек моха, которым был закрыт вход в наше тёплое гнездо, подняла нас с наших пригретых мягких подстилок из трёх слоёв моха и шерсти и велела поживее выбираться на воздух.
Ещё было почти темно, но бабушка сказала, что чувствует: больше ждать нельзя, приближаются холода… надо уходить.
Мы все вместе пошли то по земле, то по знакомым воздушным тропинкам, и я никак не мог себе представить, что мы уходим совсем и не вернёмся к вечеру в свой домик, и потому мне ещё не было особенно грустно.
В одном укромном местечке у меня на ёлочках сушились несколько хороших грибков, и я хотел было ими заняться, хотя дома мы поели и не были голодны. Но бабушка строго на меня фыркнула:
— За нами будут идти издалека ещё многие белки, ослабевшие, совсем голодные, — лишнее мы должны оставить им!
И мы шли, шли, перебегали полянки, прятались в чаще, иногда отдыхали на ветках и опять шли до самого вечера, и вечером мы сами уже были голодные и с трудом отыскивали редкие тощие шишки, чтоб хоть немножко подкрепиться…
Чем дальше мы шли, тем больше нас становилось. Мы всё время слышали, как справа и слева от нас и позади нас идут, карабкаются, перебегают белки — целый беличий народ. Всех нас гнало общее бедствие, и мы не жаловались, даже самые маленькие, мы знали, что надо идти и идти сколько хватит сил, потому что тот, кто не сможет идти дальше, останется один и погибнет.
Мы день за днём шли, всё в одну сторону, по чужим, неведомым лесам, где всё меньше становилось корму; мы на ходу объедали редкие ягоды с кустиков брусники, корешки, даже мох и кору. Ох, если бы попалось несколько крепеньких желудей! О сосновой шишке мы уже не мечтали.
Солнце вставало, и мы трогались в путь. Солнце садилось, и мы забирались на ветку и кое-как дожидались утра, прижавшись друг к другу, чтоб согреться.
И вдруг лес кончился — перед нами было громадное открытое пространство, покрытое редкими кустиками. Очень страшно выходить на такое открытое место, но мы, не раздумывая, вышли, увидели, как нас много — целые толпы белок медленно, неустанно двигались, все в одну сторону. И впереди нас была толпа, и позади ещё больше, и все были усталые, со стёртыми лапками, худые от голода.
И мы увидели людей. Их домики легко узнать издали по запаху дыма. Мы давно его чуяли, потом увидели самый дым и домики, но нам было всё равно, мы знали одно — нам нужно идти!
Люди нас увидели и стали что-то кричать. К нам подбежали трое маленьких человечков и стали нас убивать палками. Нас очень легко было убивать: ведь мы не убегали, мы не могли бежать быстрее, не могли взобраться на дерево — тут не было деревьев. Палки ударяли по мягкому, слышался слабый вскрик. Но мы даже не оглядывались, каждый ждал, что сейчас ударят его самого. И все шли вперёд. Не скорее и не медленнее, потому что нас было много, и мы шли, как все.
Потом я ничего не помню. Было почти совсем темно, и мы с мамой и бабушкой добрались до каких-то деревьев, забрались наверх, сбились все вместе на развилке еловых веток, прижались друг к другу и дрожали.
— Зачем они нас убивают? — спросил я бабушку. — Они тоже очень голодные? Как коршуны или куницы?
— Нет, — сказала бабушка. — Они вовсе не голодны, и они нас не едят… Говорят, они сдирают с нас шкурки и потом как-то сшивают их вместе и делают для себя большую шкуру… И больше не спрашивай меня, я устала.
Ужасная была ночь. Всё время мне казалось, что мы идём по полю, и — шмяк… шмяк! — кругом стучат удары палок по спинкам, и нам не дойти до леса. А потом я думал о том, сколько нужно убить белок, чтоб из наших таких маленьких шкурок вышла шкура для громадного человека!..
И опять мы шли и голодали, и я совсем поглупел и ничего не помню. Только один раз я вдруг увидел, как бабушка приостановилась около крупной красивой белки из нашего леса.
— Надо идти! — сказала бабушка и ласково потрогала ей мордочку своими усталыми натёртыми лапками.
— Да… — чуть слышно ответила та. — Надо… Но я уже пришла…
Она, не двигаясь, долго смотрела нам вслед, когда мы пошли дальше, потом тихонько легла, прямо у подножия чужого дерева, в холодном чужом лесу. И те, кто шли следом за нами, обходили её, стараясь не смотреть.
И потом мы когда-то дошли до воды, такой широкой, что другой берег был плохо виден в тумане, но мы знали, что нужно всё равно идти прямо вперёд. Надо было входить в воду и плыть, а я даже не знал, умею ли я плавать. Я и воду-то видал только после дождя в лужах да в нашем ручейке.
Сестрёнка совсем перепугалась, так как очень ослабела от голода, и попятилась:
— Я не умею бегать по воде…
— Умеешь, — сказала бабушка, прыгнула в воду и поплыла.
Кто меня научил, я и сейчас не знаю, но, оказывается, мы все действительно здорово умеем плавать. И мы все поплыли… Скоро вся вода, которая называется «река», вокруг нас покрылась плывущими белками.
Впереди нас плыли белки, а сзади подходили всё новые, усталые, и в отчаянии, не раздумывая, входили, прыгали, падали в холодную воду и плыли, а другой берег был так далеко, что мы видели только верхушки больших деревьев над туманом, покрывавшим воду.
Мы плыли, гребли нашими лапками изо всех сил, но ведь они у нас такие маленькие по сравнению с бесконечной равниной воды!
Сперва я удивился — до чего я хорошо умею плавать! Меня это обрадовало. Ах, если бы мы были сытыми и неуставшими, мы отлично переплыли бы, может быть, две такие реки! Но наш народец так ослабел от голода во время долгого похода!
- Предыдущая
- 20/24
- Следующая
