Галактики как песчинки - Олдисс Брайан Уилсон - Страница 11

• Предыдущая
• 11/43
• Следующая

Когда он резко повернулся, заслышав их скрежет, роботы увидели, что он едва жив, и причина этому — голод.

— Достать мне пищу, — прорычал он.

— Да, хозяин, — в один голос ответили машины.

— Немедленно!

Машины понимали друг друга, совершенствовались. В течение последующих тысячелетий они совершенствовались! Создали новые виды и филюмы, иные формы чувствительности и безрассудства, о которых мир не мог и мечтать. Они увеличивались численно при сохранении тенденции к уменьшению размеров.

Один из филюмов стал паразитирующим.

Его представители разработали целую систему поглощения мощности на молекулярном уровне у больших по размерам и энергии роботов. Паразиты моментально внедрились во все движущиеся предметы с тем, чтобы лишить их функциональных возможностей и способностей или довести до сумасшествия: так оводы изводят скот летом.

Другие филюмы специализировались на так называемой “выработке” — форме звуковой вибрации такой частоты, что тот, кто слышал подобное звучание, попадал под воздействие гипноза; они становились беспомощными жертвами филюмов, не способными действовать самостоятельно, а только по командам их эксплуататоров. Эти роботы-зомби стали причиной всех несчастий и междуусобных войн машин.

Так как в основе всего находилось противоречие, другие филюмы посвятили себя построению странной внутренней гармонии, подвергая себя своим же собственным гипнозам. В таком состоянии транса они делились впечатлениями о видимых вещах; в частности, группа, которая именовала себя “Движителями”, выработала новую интерпретацию Земли, согласно которой последняя являла собой примитивную металлическую форму, движущуюся навстречу более развитой форме чистого функционализма без органических придатков. Сама Галактика представлялась микропроцессоре, единицей среди бесчисленных галактик, образуя одно функциональное целое, регулярно посылающее импульсы более высоким в качественном отношении мирам. Каждый импульс составлял галактический период жизни.

Именно функциональное целое — самая великая сила, которая поддерживает состояние внутренних гармоний.

Интерпретация Движителей нашла сторонников среди машин. Со временем интерпретация переросла в Интерпретации — воинствующее учение, которое опутало машинный разум. На время были прекращены военные действия, ибо поиски функционального целого преследовались среди подгармонии структуры. Интерпретации стимулировали проникновение многих Движителей в космические просторы. Они пустились в плавание в такие огромные радиальные моря, о которых и сами не подозревали. Собираясь в группы для самообороны, Движители вынуждены были уступить силе, стоявшей ан пределами их понимания. Они формировались в своего рода протопланеты и таким образом постигали в час своей гибели мистический смысл, поисками которого занимались.

На протяжении длительного периода трансформаций и развития все же существовало множество видов первичных машин, преобразовывающих теоретические возможности в функциональные и находящих процесс трансформации нелепым и неприемлемым.

Традиционалисты не привнесли ничего нового в доктрину: чересчур разумные или слишком недалёкие, они продолжали трудиться и смысл своего существования видели в труде. Некоторые из них предпринимали попытки создать что-то новое в сфере труда. Уменьшив себя в размерах, они перешли на опыление растений; они начали заниматься тем, что ранее входило в обязанности различных фелюмов насекомых — пчёл, ос, мух и бабочек. Прекрасно выполняя свою работу, эти натурализировавшиеся чужаки Земли рассеялись по всему миру задолго до Тысячелетия Войн. Затем стали исчезать и пропали совсем.

Их заменили машины, которые методично и целенаправленно совершенствовались, пока, наконец, не стали полными прототипами своих оригиналов.

Человечество не было заменено.

Машина всегда преследует определённую цель; даже медитации Движителей — трудные для понимания — направлялись на достижение вполне прагматичных целей. Сознание машин напоминало поток воды, который двигается только в сторону понижения, не задумываясь о том, что он делает.

Сознание человека — более тонкая вещь; менее строго направленно, способное в отдельных случаях растекаться в разные стороны одновременно. Пройдя через Тысячелетие Бесплодия, человечество превратилось в стадо разрозненных племён, существующих в полном согласии с меркантилизмом жизни роботов.

Среди этих племён солитяне выделялись уровнем своего развития, правда, ненамного превышающим уровень варваров. Их социальный строй представлял собой не очень сложный механизм; они ходили босиком по грязному земляному полу домов, хотя в материалистическом понимании продвинулись достаточно далеко — научившись управлять субатомным миром.

Сейчас солитяне для нас — нечто таинственное. Они жили в мире тайн. По крайней мере, их жизнь — константа в постоянно меняющемся Уравнении Жизни.

Медленно тащившаяся лошадь загребала копытами древнюю пыль, которая поднималась клубами и тотчас же опускалась. Иногда мерин наступал на редкую поросль клевера и лаванды.

Старик лет восьмидесяти величественно восседал на светлой масти жеребце, направляясь в долину Яблонь. Годы сделали его лёгким и согбенным, словно древний ивняк.

За ним внимательно следил Ялеранда. Когда он увидел из своего укрытия старика, на его детском смышлёном лице промелькнуло что-то неуловимое от зрелого мужчины. Кожа его тела была гладкая, как кожура яблока; движения резкие. Кроме своего воображения, мальчик друзей не имел. В свои восемь лет он кое-что снал о жизни. Он крался за стариком. Так волк, выжидая, следит за пасущимся оленем.

Старика звали Чан Хва. Это Ялеранда прознал от людей из деревни, слоняясь без дела около единственного деревенского кабака. Выяснить все остальное о Чан Хва помогла наблюдательность мальчика. И хотя Ялеранда твёрдо наметил старика в жертву, всякий раз при виде его непонятный страх охватывал мальчика.

Осторожный.

Восемь лет — это только восемь лет, отделяющие от чего-то, что напоминает смерть; память о несуществовании порождает осторожность.

Последнюю неделю старик на мерине каждое утро поднимался на Профиль Увядания, возможно, прельщённый мягкой прекрасной погодой, когда солнце в небе цвета опавших листьев.

Осторожно обходя валуны, разбросанные древними катаклизмами, животное взобралось на площадку. С одной стороны она круто обрывом уходила вниз, с другой — открывался величественный вид на Долину, напоминающую раскрытую ладонь. Конь остановился, втягивая замшевыми ноздрями запах растений. Затем принялся щипать редкую траву, небольшими пучками торчащую меж камней.

Чан Хва восседал в седле, точно священник, читающий проповедь с кафедры, силясь разглядеть со своего возвышения мир добра и зла.

Ялеранда следовал за ним осторожно, пригибаясь, чуть ли не распластавшись по земле. Двигаясь неслышно, словно лунный свет среди яблонь, он скользнул к последнему из деревьев, самому высокому и незащищённому в долине, плоды которого размерами превышали виноградинки.

Старик, очертания фигуры которого резко вырисовывались на фоне голубого неба, находился так близко, что малыш мог слышать его старческое дыхание, невнятное бормотание, шорох складок его одежд и, казалось, даже движение мыслей. Молодые думают о женщинах — прекрасных, как небо, которых они полюбят; старики думают о женщинах, тёплых, как солнце, которых они любили. Но Чан Хва уже слишком стар, чтобы думать об этом. Слепо уставившись вниз, он размышлял о бытие.

“Они недостаточно пенят меня, хотя я стар и мудр. Они думают о моих годах. Моё тело стало прозрачным, как дым. Почему ничто не может удовлетворять меня? Почему я так терпим к себе, когда во мне не осталось терпимости?

Что-то осталось недоведенным до конца. Что это? Может быть, то, чего я не могу постичь? Что-то должно остаться, чтобы довести до конца.

• Предыдущая
• 11/43
• Следующая