Гражданин О (СИ) - "Amycus" - Страница 48
- Предыдущая
- 48/53
- Следующая
— Ты меня с ума сведешь, — шепнул Гоша, но продолжить не успел — Олесь попробовал двигаться сам.
Он прислушался к боли, пересилил себя, насадившись глубже, для этого пришлось отпустить свой член и упереться руками в кровать. Догадался слегка расслабить мышцы, и стало чуть легче.
Боль была не сильной, да и не боль почти — так, жжение, но это портило удовольствие.
Олесь закрыл глаза и закусил губу. В какой-то момент, видимо, когда пресловутая простата была задета, он выгнулся, беспорядочно шаря по кровати руками.
— Олеська…
Он что-то ответил, кажется, по-глупому назвал его «Гошенькой», но потом потребовал продолжать, выбирая самые грязные выражения, которые смог в этом состоянии вспомнить. Хотелось услышать эти сдавленные вздохи, увидеть, как Гоша теряет свою вечную невозмутимость.
Гордеев двигался в нем, напряженно дыша, сосредоточенный и серьезный, и Олесь решил во что бы то ни стало сломить броню: обхватил его за шею, притянул к себе и начал вылизывать его рот: губы, десна, зубы. Совершенно ненормальные движения, такие же животные, как недавнее поведение самого Гоши. Это сработало: тот охнул, задвигался быстрее — Олесь едва держался в сознании, каждый толчок вызывал волны удовольствия в паху. А потом Гоша начал стонать. Не низким своим басом, а высоко, словно ему было больно, хотя от боли так не стонут.
Олесь собрался, обхватил его ногами за пояс и начал говорить. Он рассказывал, как ему приятно чувствовать в себе Гошин хуй, какой тот большой и твердый. Что Гоша охренительно пахнет и настолько же охренительно стонет. Как ему хочется увидеть Гошин оргазм. И на последней фразе тот действительно кончил, зажмурившись и дрожа всем телом; в этот момент его член был глубоко внутри, и Олесю казалось, что достает до желудка.
Он бы не расстроился, если бы больше ничего не произошло — настолько приятным оказалось отслеживать Гошины реакции. Но тот, чуть придя в себя, даже не стал ничего говорить: сполз ниже и сразу же заглотнул член Олеся почти до основания, а потом просунул внутрь два пальца, сразу же нажимая на простату.
Олесь закричал. Сочетание пальцев и языка довело его до оргазма быстрее, чем он ожидал. Член пульсировал у Гоши во рту, а Олесь что-то кричал, зажмурив глаза, и под веками лопались белые круги.
Когда он немного пришел в себя, то почувствовал на животе тяжесть — Гоша лежал, уткнувшись в него лбом и хрипло выдыхая. Олесь погладил его по голове, сделав это неосознанно, и не стал отдергивать руку. Было все равно. После такого — все равно.
— Ты умер? — спросил Олесь, вспоминая их первый раз.
— Да-а… — прошептал Гоша и прижался губами к его животу. — А за такое говорят спасибо. Олеська…
— Ш-ш-ш… — он продолжал гладить его по голове.
Гоша лег на спину, закинув одну руку за голову, а вторую положил на Олесино бедро.
— Мне хорошо с тобой, — сказал он в потолок.
Олесь напрягся: с Гордеева станется сначала наговорить чего-то приятного, а потом отморозиться. Знаем, проходили.
— Мне с тобой тоже... ну, ты в курсе, я уже много чего рассказал.
— Да уж, — сказал Гоша и прикрыл глаза.
Точно стесняется, решил Олесь.
— И трахать я тебя больше не буду, — добавил тот; захотелось выматериться. И двинуть в глаз — тоже. — Нет, не потому что... короче, тебе больно. Пока не заживет.
— Ну, есть много других способов, — моментально подобревший Олесь провел большим пальцем по его пухлой нижней губе. — Ты ведь не будешь в обиде?
— Нет, — сказал Гордеев. — Способов и правда много, — и улыбнулся.
***
В воскресенье вечером по дороге в Москву Олесь почувствовал, что говорить не о чем: Гоша отвечал односложно, курил и даже несколько раз поговорил по мобильнику. Выходные заканчивались, и заканчивалось приятное уединение. Вопреки логике Олесь Гордеева прекрасно понимал: сам хотел остаться один и заранее раздражался тому, что надо заехать к Катерине за оставшимися вещами, да и вообще узнать, как она.
Наконец, "Порш" подкатил к подъезду, и Гоша просто открыл багажник, не делая попытки даже выйти из машины. Олесь намек более чем понял: достал сумку и быстро попрощался. Гоша кивнул, и через минуту умчался, даже не поцеловав его на прощание. Сначала Олесь расстроился, а потом в голову пришла нелепая мысль, что он как девица на выданье, и получилось хмыкнуть.
— Пошел ты, Гордеев, — буркнул он себе под нос и зашагал к дому.
***
Понедельник, вторник и среда пролетели как один день. Олеся таскали на съемки и совещания, Олесю взрывали мозг работодатели и подчиненные, и времени думать о Гордееве как-то не представилось. Это было его личное "Забыть Герострата", думал Олесь, в последнее время начавший очень много читать. Сначала он делал это для того, чтобы не смотреть телевизор, который в новой квартире принимал дикое количество бесполезных каналов. Потом — чтобы как-то отвлечься, а скоро и вовсе втянулся. На неделе должны были начаться съемки клипа, Олесю постоянно названивал Лилечкин продюсер, уточняя, свободен ли он, и каждый раз перенося даты.
В четверг на совещании Олесь пил третью кружку кофе за день и мечтал о собственной кровати, которая ему светила глубоко за полночь: Гордеев приказал явиться на съемки клипа не позже девяти вечера.
Маргулин распинался о повышении продаж и успехах отдела, намекая на премиальные, а Олесь выразительно смотрел на Пашку, продолжая пить кофе.
— А в чем выражается повышение? — спросил Павел, мило улыбаясь.
Олесю в этой улыбке почудился волчий оскал.
— Мы заключили несколько комплексных договоров, и...
— ...меня волнуют цифры в рублях. Можно в валюте. Сколько?
Маргулин замялся, потянулся за бумажками, и тут Пашку прорвало. Олесь впервые видел его в гневе и наконец понял, как тот дорос до поста генерального в свои двадцать шесть: Пашка методично, со вкусом, толком и расстановкой размазывал Маргулина по стенке, даже голос не повысив. Олесь даже заслушался.
Остальные присутствующие втягивали головы в плечи, отводили глаза и делали вид, что они не при делах.
Минут через пять, когда Маргулин был бледнее стены, Пашка прервался, поднял трубку телефона и вызвал к себе кадровика.
Пока та поднималась, Маргулин, понимая, что это — все, увольнение, нервно перекладывал бумажки, а потом посмотрел на Олеся.
— Доволен, сучонок?
— Не особенно, — ответил он, откидываясь на спинку стула и складывая руки на груди. — Есть еще такой момент, как упущенная прибыль, но это доказать сложно. В целом — да. Спасибо, доволен.
Олесь сказал это под впечатлением от речи Пашки и еще от того, что чувствовал свою правоту, но его слова вызвали обратный эффект: несколько директоров обменялись понимающими взглядами, а Маргулин и вовсе побагровел.
— Павел Николаевич знает, кого брать на работу, — отрывисто сказал он. — У нас теперь модели в бизнесе разбираются. Или сосут хорошо, еще не понял.
Пашка ничего сказать не успел, потому что Олесь, сам от себя не ожидая, вдруг холодно произнес:
— А это прямое оскорбление, Владик. Но не мне, а генеральному.
— Мне-то что?! — заорал Маргулин. — А вот тебя непонятно с какой радости взяли! Где, в каком уставе написано, что коммерческие директора на всех столбах могут жопы светить?!
— А где сказано, чем должны заниматься директора в свободное время? — сухо спросил Пашка. — Я ему еще премию выпишу за то, что он нам бесплатно пиар делает.
— Паша, не хотел я тебе говорить, — казалось, Маргулина сейчас разорвет на части от ярости, — но у нас всех возникают сомнения в том, что ты головой думаешь, а не жопой. И как ты эту свою жопу используешь, если у тебя пидор по правую руку сидит.
— Владик, тебя вопросы морали начали волновать? — спросил Пашка елейно. — Когда ты "Мак" окучивал, когда у меня наличку выпрашивал на представительские расходы, отвез их директора в сауну и заказал мальчиков — волновали? Мальчиков, Владик, не девочек.
Тот побледнел еще заметнее, на скулах проступили багровые пятна.
- Предыдущая
- 48/53
- Следующая
