Брошенные машины - Нун Джефф - Страница 23

• Предыдущая
• 23/53
• Следующая

Мы поехали дальше; к самому краю, на побережье.

Вот он, тот самый городок. Все эти бары, кафе, кинотеатры и залы игровых автоматов; все эти полуразрушенные дома, принарядившиеся на вечер в яркий дешевый неон и разноцветные краски, смазанные дождем; все эти буквы и символы, как будто парящие в воздухе поверх рекламных щитов, визуальное колдовство, проклятие, наложенное на глаза; эти призраки вожделения, парад мерцающего электричества, улицы, переполненные рваными ритмами старой рок-музыки, что изливается из окон и дверей — наружу; все эти люди, что бродят по улицам, не обращая внимания на дождь, рука об руку — как они здесь оказались, откуда они и куда направляются? Тапело говорила, что это заброшенный город, что здесь почти никого не осталось. Кто эти люди? Несколько человек неожиданно бросились через дорогу, прямо перед нашей машиной. Они смеялись и пели какую-то дикую песню. Мы проехали сквозь это месиво огней и звуков и свернули на узкую темную улочку — прочь от яркого света. Нам пришлось покружить по переулкам в поисках нужного места, и вот наконец Павлин остановил машину.

— Это здесь.

На той стороне улицы — жилые дома, три-четыре магазинчика, размытый силуэт одинокого дерева; мимо прошла молоденькая парочка. Все какое-то тусклое и приглушенное. Скрытное. Скрытое за пеленой дождя. И театр. Ярко-красная вывеска — единственное пятно настоящего цвета.

— Марлин пойдет со мной, — сказала Хендерсон.

— Что? — сказал Павлин. — Марлин? Почему Марлин?

— А можно мне тоже? — спросила Тапело.

— Марлин. Только Марлин.

Хендерсон вышла из машины. Она думала, я пойду за ней. А я не знала, что делать. Я сидела — разглядывала свои руки.

— Твою мать, — сказал Павлин.

Я не могла оторвать взгляд от собственных рук. От этих странных и чужеродных предметов, что лежали у меня на коленях. Ладонями вверх. Пальцы с въевшейся грязью. Сломанные ногти. На одном пальце, на самом кончике — тонкая черточка запекшейся крови.

Эти руки. Дрожащие руки. Они уже столько всего натворили — лишь за сегодняшний день.

— Я хочу погулять на пляже, — сказала Тапело.

— Уже темно, — сказал Павлин. — Дождь идет. Холодно.

— Я хочу погулять. Мне обещали.

И больше никто ничего не сказал. Мы приехали в город раньше на пару часов, нашли отель и весь вечер сидели в номере, потому что Хендерсон сказала, чтобы никто никуда не выходил. Я немного поработала над книгой, потом поспала, а теперь, если честно, мне хотелось вернуться в отель, одной. Лечь на кровать и лежать в темноте. Просто лежать. Долго-долго. Но я уже поняла, что этого не будет. Этого не будет.

Так что я выбралась из машины.

Это был такой дождь, когда ты сразу же промокаешь насквозь, при первом соприкосновении, и я встала прямо посреди лужи и запрокинула голову, подставляя лицо дождю. Мне было уже все равно.

Павлин приоткрыл окно и окликнул Хендерсон:

— Беверли.

— Ну, что еще?

— Может, возьмешь пистолет?

— Нет, не надо.

— Ладно, как хочешь. Слушай…

— Чего?

— Ты там осторожнее.

Я не видела глаз Хендерсон. Я не знаю, как она посмотрела на Павлина, когда он это сказал. Я не пыталась представить себе, что могло быть в этом взгляде, но потом Хендерсон наклонилась к водительскому окну и поцеловала Павлина. Я это видела. Все продолжалось недолго, но это был хороший поцелуй. А как же иначе.

А потом Хендерсон резко выпрямилась и пошла через дорогу ко входу в театр.

Театр назывался «Прокол». Серое неприметное здание в неприметном же закоулке, втиснутое между двумя заколоченными магазинами. Этот театр, похоже, не стремился привлечь к себе публику. Наоборот. Он как будто скрывался, таился. На крыльце у двери спал какой-то бродяга. Но Кингсли назвал этот адрес. Это было то самое место, и время было назначено на сегодня. Впервые за все наше долгое путешествие мы приехали вовремя, к нужному часу. Спасибо Тапело.

Но тогда почему тут закрыто?

Хендерсон долго стучала в закрытую дверь, но без толку. Я рассматривала здание. Неоновая вывеска над входом была как яркое мокрое пятно. Над ней была установлена камера видеонаблюдения. Глазок объектива смотрел на меня сверху вниз. Смотрел очень внимательно. В одном из окон на последнем, третьем, этаже горел тусклый свет.

— Ага, понятно, — сказала Хендерсон.

Буквально в двух шагах от главного входа была еще одна дверь, поменьше. Эта дверь была не заперта.

— Видишь? — сказала Хендерсон, кивнув на картонку, пришпиленную к стене рядом с дверью, внутри.

— И что там написано? — спросила я.

— Театр.

Сразу за дверью была лестница, темная лестница вверх.

— Как-то мне это не нравится.

— Какие проблемы? — спросила Хендерсон.

— Не знаю. Что-то не так.

— Пойдем.

Я пошла следом за Хендерсон вверх по лестнице. Мы вышли на крошечную площадку. Там стоял маленький столик, горел торшер. Под торшером сидела старушка. Она внимательно изучала шахматную доску с расставленными для игры фигурами. Была сдвинута только одна пешка.

— Мы пришли на спектакль, — сказала Хендерсон. Старушка пожала плечами.

— Как называется пьеса?

— Э… — протянула старушка, — вряд ли у нее есть название.

На полке над столиком стоял видеомонитор. На мониторе мерцала картинка. Пустынная улица у входа в театр. Изображение с видеокамеры над входом. Камера включилась на приближение, а потом сдвинулась и показала всю улицу и старую побитую машину, припаркованную на той стороне. Две фигуры — Павлин и Тапело — едва различимы за пеленой дождя. Это был фильм про ночной спящий город, которому снится он сам.

— А Джейми сегодня играет? — спросила Хендерсон.

— Вы знаете Джейми?

— Ну да. Мы приехали издалека, чтобы с ним повидаться.

— Джейми — особенный молодой человек, — сказала старушка. — Очень талантливый.

— Да, мы знаем. Нам говорили.

Мы отдали старушке деньги, и она выдала нам билеты — яркие оранжевые листочки с надписью «На одного». Слова пульсировали у меня в руке. Слышалось приглушенное жужжание. Там была еще одна камера, на стене над столом. Я посмотрела на камеру. Объектив слегка выдвинулся, взял меня крупным планом.

Камера смотрела на меня.

Старушка указала на лестницу и сказала, что надо подняться на следующий этаж, а там «уже сами увидите».

— Надеюсь, спектакль вам понравится, — сказала она.

Мы пошли вверх по лестнице; мне показалось, что она как-то уж слишком долго вилась в темноте, и только когда мы добрались до самого верха, мы увидели свет, льющийся из открытой двери в гостиную. Я заглянула внутрь. Двое людей — пожилая пара — сидели в креслах перед телевизором. Смотрели как завороженные. Между креслами стоял простой деревянный стул. На ковре лежала черная собака. Мне было не видно, что происходит на экране. Прямо напротив двери было окно. Маленькое окошко, которое я видела снизу. Рядом с окном висела картина. Единственное украшение во всей комнате. Портрет маленькой девочки с куклой в руках.

Слышался тихий, приглушенный звук.

Похоже, они меня не заметили, эти двое. Но собака подняла голову и посмотрела в мою сторону.

Я отступила от двери. Мы с Хендерсон прошли дальше по темному коридору. Еще одна дверь, теперь — в кухню. Там был стол, и тарелки, расставленные на столе. На тарелках лежали сандвичи. Мне вдруг захотелось взять один и откусить. Сандвич с ветчиной и огурцом.

В самом дальнем конце коридора была еще одна дверь.

— Значит, слушай меня, — сказала Хендерсон очень тихо. Почти шепотом. — Нам не нужны неприятности, Марлин. От этого парня нам ничего не надо, только чтобы он назвал имя и адрес поставщика. И все, на этом мы с ним распрощаемся.

Я кивнула. Так у нас было уже не раз: Кингсли направлял нас не к зеркалу, а к человеку, который так или иначе соприкасался с искомым осколком.

• Предыдущая
• 23/53
• Следующая