Белые цветы - Абсалямов Абдурахман Сафиевич - Страница 41
- Предыдущая
- 41/84
- Следующая
Оправдание не принесло Мансуру полного облегчения. Он только подошел к Татьяне Степановне, низко склонил перед ней голову и тут же ушел.
Дни тянулись своим чередом: Мансур посещал клинику, осматривал больных, но внутренний огонек, согревающий любую работу человека, как бы померк в нем. Под давлением Янгуры Мансуру теперь не поручали операций, да он и сам пока не стремился к этому — рука не поднималась. Он сильно изменился — утратил былую энергию, ходил глядя вниз. Не только Татьяна Степановна, но и другие врачи пытались подбодрить его: ведь после объективного заключения патологоанатомов никто не мог обвинить молодого хирурга в преступной небрежности. Мансур не возражал, но и веселее не делался.
Однажды Самуил Абрамович пригласил его к себе в кабинет. Он не предложил ему стул, сам вышел из-за стола. Низенький, полный, он смотрел на Мансура снизу вверх, чуть склонив набок лысую голову, — смотрел дружелюбно, сочувственно.
— Довольно, родной, довольно! — произнес он достаточно твердо. — Я вас понимаю. Сам переживал такое. Среди нас, врачей, наверно, не найдется ни одного, кто не переболел бы этой почти неизбежной болезнью. Однако пора вам по-настоящему приниматься за дело. Врач, особенно хирург, не имеет права долго пребывать в состоянии депрессии. Хирург, потерявший власть над собственными нервами, перестает быть хирургом… Прошу вас провести завтра операцию.
— Не могу! — тихо, но твердо ответил Мансур.
— Можете! — Самуил Абрамович пристукнул согнутыми пальцами по столу.
Вечером Мансур вернулся домой пьяным. Это нельзя было назвать сильным опьянением в прямом смысле слова. Но алкоголь в сочетании с упадком душевных сил вызвал острую реакцию.
В семье Тагировых не только по будням, но и в праздники не водилось за столом других напитков, кроме легкого красного вина. Явиться домой столь пьяным — событие для всей семьи просто немыслимое.
Мансур, спотыкаясь, прошел на кухню, что-то опрокинул там, разбил.
— У, вражина! Всю посуду перекалечит! — рассердилась Фатихаттай.
Абузар Гиреевич хотел сам выйти на кухню, но Мадина-ханум удержала его за руку.
— Пожалуйста, не показывайся ему на глаза. Он совсем не владеет собой.
Мансур сунул голову под кран, долго держал ее под струей холодной воды. Затем выпрямился и, взяв посудное полотенце, с мокрыми волосами, мокрым лицом, в промокшей насквозь рубашке, плюхнулся на кровать Фатихаттай. И погрузился в больное забытье.
Утром он проснулся с дикой головной болью. Достал из аптечки какую-то таблетку, проглотил. Затем умылся как следует и, присев к столу, выпил два стакана горячего, крепкого чая.
— Почему ничего не ешь? — сухо спросила Фатихаттай.
— Не хочется, — сумрачно ответил Мансур. Помолчав, спросил нерешительно: — Я вчера… очень плохо вел себя?
— Еще спрашиваешь, беспутная голова!
— Старики сильно встревожились?
— Нет, они радовались, что ты таким богатым и счастливым явился!
Мансур тихонько ушел из дома, направился в клинику. Но операции делать ему не довелось: он зашел в кабинет к Самуилу Абрамовичу, молча вытянул перед ним свои руки — ладони, пальцы мелко дрожали. Старик долго качал лысой головой:
— Нехорошо это, дорогой, совсем нехорошо!
С работы Мансур вернулся поздно. Ему стыдно было показываться на глаза родителям.
Но избежать этого не удалось. Абузар Гиреевич не спал. Дождавшись, когда Мансур поужинает, он позвал его к себе в кабинет.
— Я не верю, что можно залить горе вином, — просто и спокойно сказал профессор. — В рюмке тонет гораздо больше людей, чем в море. Брось это дело!
Абузар Гиреевич встал, прошелся по кабинету, задумчиво заговорил уже о другом.
— Я все бьюсь над тем же… Отчего же мог случиться этот внезапный паралич у Салимовой? Ты не допускаешь какого-либо внешнего воздействия?
— Это значило бы, — решительно заявил Мансур, — искать пути для самооправдания, За еще взваливать вину — скорее всего несуществующую — на кого-то другого. Нет, я не пойду на это!
— Тебя никто и не толкает. Но если у меня возник вопрос, следовало бы ответить на него…
Мансур не успел ответить — вошла Фатихаттай, с ехидцей сообщила:
— Пташечка… к телефону.
— Скажи — нет дома… Скажи — ушел куда-то, — попросил Мансур.
— Еще чего не хватало, — чтобы я врала вместо тебя. Иди сам ври. У меня и своих грехов достаточно.
Мансур вышел в переднюю и молча положил трубку на рычаг.
Через несколько дней Самуил Абрамович в настойчивой форме пригласил профессора Тагирова в клинику для участия в консилиуме. Хотя Абузар Гиреевич был сильно занят, он не смог отказаться от приглашения. Кем бы ни был этот человек, консилиум решает его судьбу. Для профессора было важно только это.
К назначенным двенадцати часам дня он явился в клинику. Были приглашены еще пять-шесть известных в Казани медиков. Как это водится в кругу ученых, все с подчеркнутым уважением здоровались друг с другом, интересовались самочувствием, делились новостями.
Янгура явился последним. Извинился за небольшое опоздание и доставленное беспокойство, после чего незамедлительно обратился к коллегам:
— Разрешите перейти к делу… — Коротко изложил историю болезни, необходимые сведения о больном, объяснил, почему решили собрать консилиум. Он тут же продемонстрировал рентгеновский снимок и анализы больного.
Внешне это был все тот же Янгура — уверенный в себе, не лишенный известной доли апломба, умеющий поддержать свою профессиональную репутацию и непринужденно поставить себя на одну доску с профессорами, короче говоря — смелый, быстрый, сообразительный Янгура. Но внутри у него все пружины были натянуты, и, чтобы не дать другим почувствовать это, он то насильно улыбался, то придавал лицу подчеркнуто озабоченное выражение.
Всему причиной был старый, опытнейший патологоанатом, совсем недавно непоправимо спутавший все карты Янгуры. Оправдание, вынесенное им Мансуру, прозвучало как косвенное обвинение Янгуры перед коллегами в интриганстве, в личном пристрастии. Янгура не был ни глуп, ни слеп. Он ясно понимал и видел всю невыгодность своего положения. Ему нужно было во что бы то ни стало выйти сухим из воды, не повредить своей репутации. Теперь Янгура предпочитал уклоняться от дела, требующего хотя бы малейшего личного риска. Но и для этого требовались умение, такт, чтобы не выглядеть трусом, не обнаружить неуверенности в себе.
В данном случае он и без консилиума знал, что больному, о котором должна идти речь, необходима операция, и эта операция будет сложной, возможно, рискованной: больной истощен, болезнь затянулась. К тому же председатель Совета Министров республики дважды звонил, просил принять все зависящие от науки меры: «Вы сами понимаете, инженер Ларин — известный специалист».
Сам Янгура в глубине души был против операции: зачем брать на себя лишнюю ответственность? Другое дело — если консилиум выскажется за хирургическое вмешательство. Тогда он подчинится мнению авторитетных коллег. А там — будь что будет: не перенесет Ларин операции или останется жить — за все отвечает консилиум.
После осмотра больного мнения, как это случается, разделились. И Янгура уже собирался присоединить свой голос к противникам операции. Но его опередил профессор Тагиров:
— Фазылджан Джангирович, консилиум, как видите, не всегда надежный щит. Надо более определенно высказывать свое мнение. На мой взгляд, терапия в данном случае ничего не даст. Необходимы радикальные меры, и применить их нужно как можно скорее. Я полностью согласен с Павлом Дмитриевичем, — он кивнул на бородатого хирурга, — операция, только операция!
Янгура смолчал. Когда все стали расходиться, он попросил Тагирова задержаться.
— Спасибо вам, Абузар Гиреевич, вы поддержали мой авторитет.
— Не понимаю, — ответил профессор, далекий от всякой хитрости. — Насколько я понял, никто не покушался на ваш авторитет… Говоря правду, вы всегда несколько преувеличиваете значение моего выступления.
- Предыдущая
- 41/84
- Следующая
