Улица Сапожников - Левин Дойвбер - Страница 6

• Предыдущая
• 6/49
• Следующая

Мальчик-то оказался послушный, поплыл к берегу. И не то что он, — и Шая и Моня, все поплыли к берегу. Выбрались на берег и стали о чем-то тихо шептаться. Пошептались, пошептались, потом оделись и пошли вдоль но берегу к мосту.

— Что-то надумали, — сказал Ирмэ. — Ну, ладно. Поглядим. Посмотрим.

Он растянулся на плоту животом вверх и с виду казалось: развалился парень на солнце и чихать ему на все и вся. Однако Ирмэ не спускал с берега глаз.

— А все Монька, — тихо сказал он. — Измордую я когда индюка этого. Ой, дам!

Плот течением несло к мосту. Мимо проходили знакомые места: поля, луга, огороды. Какая-то птица с криком носилась над рекой. Какой-то мужик, — голова на пне, ноги в воде — храпел так, что за версту слышно было. У кузниц ухали пловцы — «ух, ты!» — гулко и четко, будто рядом. И было жарко.

— Покупаться бы, — сказал Неах. Он весь размяк — сидел ленивый и вялый, как сонная муха.

— Погоди-ка, — сказал Ирмэ, — погоди-ка, Неах, купаться. Вроде рано бы.

Верно, эти, на берегу, что-то там такое надумали: они вдруг свернули и тропинкой побежали — куда-то наискось, к «могилкам» будто. Что-то надумали, бродяги! А что?

— За подмогой, что ли? — сказал Неах.

Ирмэ подумал.

— Нет, — сказал он, подумав, — не то. Не то, Неах. Ну ладно. Подождем.

Он уже не лежал — он стоял.

— Подождем, — сказал он, — не под дождем.

И вот эти вернулись — и что же? У каждого в руке шапка, и в каждой шапке — камни, полно камней.

Ирмэ свистнул.

— Вона что!

Однако оказалось, что камни-то не маленькие, с грецкий орех и больше. А кидал Монька — с-собака — метко. Ирмэ пригибался, вставал, приседал, а камни падали все ближе, ближе.

— Вот что, Неах, — сказал он. — Плот — к ляду, и плывем к берегу.

— Плот к ляду? — крикнул Неах. — Врешь!

— Дурака-то не валяй, — сказал Ирмэ. — Чокнут они тебе в лоб, а ты им что? Нече дурить-то. Прыгай.

Вода была теплая и липкая, как ил. Мальчики плыли рядом, лениво переговариваясь. Камня падали сзади, слева, справа, не задевая их.

— Зря мы им плот-то бросили, — сказал Неах.

— Плевать, — сказал Ирмэ. — На кой он тебе?

— Другой бы раз пригодился.

— Другой раз другой найдем, — сказал Ирмэ. — Они что там делают — не видишь?

— Вижу, — сказал Неах. — Сидят, ангелы, чавкают.

— Да камни-то откуда?

— Монька.

— Тьфу! — Ирмэ плюнул и повернул голову — посмотреть, чего он там, индюк-то? И вдруг что-то стукнуло его в ухо — раз. В глазах потемнело, он мотнул головой и стал медленно погружаться в воду.

Когда Ирмэ оглянулся, он увидел, что лежит на берету, голый, мокрый, а рядом сидит Неах.

— Ну, как? — сказал Неах. — Жив?

Ирмэ приподнялся, вздохнул, потрогал нос, глаза, лоб.

— Будто, Неах, — сказал он нерешительно, — будто жив.

Ирмэ шел и цыкал зубом. Денек сегодня выпал, чтоб ему! Раз — папироса. Год курит — и ничего, шито-крыто, а тут на тебе! влип, как муха. Батя, когда узнал, так два часа потом ругался, кричал, чуть не надорвался от крику. Два — Щука. Горит вот ухо, ноет. Три — Монька.

Ирмэ громче зацыкал и сжал кулак. Этому-то он покажет! Отшибет охоту камнями-то лукать. Уж это так!

Так или не так, а желвак-то у левого уха здоровый — гора. Надо же было так стукнуть, а? Бот ведь — индюк! А этот — «скажу моему папе» — тоже! Уж это верно: два сапога — пара…

Ирмэ вдруг остановился. Вот хорошо-то, что вспомнил. Придешь в хедер, а Щука: «Где сапоги?» Ирмэ-то знает, где сапоги, — пасутся-то пока сапоги, жвачку жуют, — да ведь Щуке-то этого не скажешь. Нет, рыжий, нече тебе в хедер соваться. Пойдешь завтра. Успеется.

Ирмэ свернул в ближайший переулок и зашагал широко и быстро. То, что в хедер не надо, — это добре, это слава богу. Верно же: куда сегодня в хедер? И день такой, что только бы да гулять. Успеется.

— И-Ирмэ!

Ирмэ оглянулся. На пороге дома — домик ветхий, без сеней и дым из трубы — стоял Алтер, длинный, худой, с таким белым лицом, будто обсыпали мукой.

— И-Ирмэ.

Ирмэ подошел.

— Ты Л-Лейбе видал? — сказал Алтер.

— Видал.

— Он т-тебе что?

— Он мне — «Алтер скажет».

— Так что вот. — Алтер наклонился к Ирмэ и тихо: — Сегодня-то опять!

— Ну? — сказал Ирмэ. — Когда?

— В д-десять.

— Там же?

— Там же.

— Зайдешь?

— М-можно.

— Ты в дом-то не иди, — сказал Ирмэ, — ты-свистни.

— Алтер! — звал из комнаты мужской расслабленный голос. — Алтер!

— З-значит, так, — сказал Алтер и пошел в дом. В дверях он остановился. — Ты к-куда? — сказал он. — В хедер?

— Не, — Ирмэ лениво махнул рукой, — гуляю.

Алтер захохотал.

— Верно! — сказал он. — Чего там!

Широко расставив ноги, руки засунув в карманы штанов. Ирмэ стоял и думал.

«Куда б это двинуть? — думал он. — Купаться? Купался! К Хаче? — Ирмэ поднял голову. — Ясно, к Хаче. Чего тут думать?»

— Шагом арш! — скомандовал он себе. — Ать-два! Левой! — И пошел печатать шаг: — Левой! Левой!

Отец Хаче, Берче, был кузнец. Но кузница его стояла не у моста, а особо, на «выгоне». Однако хорошее место он себе выбрал, Берче. Ровная поляна, поросшая травой. В траве, задрав хвост, пасется чей-то безрогий теленок. Дальше — поля, деревни, овраги, луга. Среди полей — узкая колея дороги. У дороги — телеграфные столбы. За столбами — где-то далеко синяя полоса лесов. А кузня — старая, закоптелая, черпая от копоти. У двери — точильный станок: корыто с водой и над ним каменное колесо с ручкой. В горне горит огонь. Гудят меха. Шипит железо, остывая в воде. И вот оно уже не просто железо, а сошник, подкопа, топор.

Ирмэ любил тут бывать: стоять у горна, вздувать огонь, глядеть, как летят искры, слушать, как шипит в воде железо. На дворе — солнце, день, а в кузне — тень, сумерки. Стоит Берче, стоит Хаче, оба — здоровые, молчаливые, у обоих — голубые глаза и черные, будто просмоленные лица. «Вырасту, — думал Ирмэ, — пойду в кузнецы. Они и крепче и едят сытней».

— Стоп! — Стукнув ногой об ногу, Ирмэ остановился. Стал.

К точильному станку привязала была пегая кобылка, а в кузне слышалась голоса, — значит, гость в кузне. Ирмэ не зашел. Он сел на траву, подле двери, в тени — ждать.

Ждал Ирмэ долго — соскучился ждать. Он осмотрелся — никого, ни души. Скучно. «Зайти, что ли? — подумал он. — Нет, не годится. Хаче занят. Не годится, рыжий. Лежи».

Он закрыл глаза, растянулся. И денек! Теплынь. Благодать.

Вдруг кто-то тихонько толкнул его в плечо. Ирмэ приподнялся. Сел. Рядом стоял бычок, черный, а голова и ноги белые.

— Здрасте, — вежливо сказал Ирмэ и протянул руку. Бычок понюхал руку, махнул хвостом и не спеша пошел прочь.

— Куда? — крикнул Ирмэ. — Разбудил, а сам ходу? Назад!

В дверях появился Хаче, босой, без шапки, широкое, скуластое лицо — в саже. В руках он держал тяжелую медную кружку и кусок хлеба с маслом.

— Чего орешь? — спокойно сказал он, откусывая хлеб и запивая водой.

— Так, — замялся Ирмэ. — На бычка кричу.

— Что на него кричать? — сказал Хаче. — Все одно не понимает. Это тебе не конь.

— А конь понимает?

— Конь-то понимает. С ним говорить умеючи — все понимает, чисто.

— А ты умеешь?

— Умею.

— Поговори.

— Могу.

Хаче поставил кружку, положил хлеб и подошел к кобылке, привязанной к точильному станку.

— Ну-ка, милой, — сказал он нараспев и пальцем слегка стукнул по левой ее ноге, — подыми-ка левую.

Лошадь подняла левую ногу.

— Ну, и правую, — сказал Хаче.

Лошадь подняла правую.

— Видал? — Хаче взял хлеб, кружку и пошел в кузню.

— Вот Цыган! — позавидовал Ирмэ. — Ловко это он!

Он подошел к кобылке и тоже, как Хаче, пальцем слегка стукнул по левой ее ноге.

— Ну-ка, милой, — сказал он нараспев, — подыми-ка левую.

Лошадь подняла левую ногу.

— Ну, и правую, — сказал Ирмэ.

• Предыдущая
• 6/49
• Следующая