Динка прощается с детством (ил. Н. Воробьевой) - Осеева Валентина Александровна - Страница 47
- Предыдущая
- 47/76
- Следующая
– А зачем? Что случилось? – тревожится Леня.
– Да говори же, Федорка. При чем тут хлопцы какие-то? И зачем мы Ефиму? – не понимает Динка.
– Хлопцы тут ни при чем… Тут дело другое… Да нехай Ефим сам расскажет. Только у нас в экономии такой гвалт стоит, что упаси бог! Бабы плачут, мужики с Павлухой ругаются, а Матюшкины, да Нефедовы, да Рудьковы на всех грозятся! Ой, горенько!.. – теребя концы платка, рассказывала Федорка. – Одним словом, пошли скорей, там все узнаете!
Федорка схватила Динку за руку и потащила ее за собой.
Все трое вышли на аллею, ведущую к дому.
– Ну, куда идти? – спросил Леня, оглядываясь на белевшую на пригорке хату Ефима. – К Ефиму или домой? Объясни ты толком, Федорка, звал нас Ефим или сам придет?
– А иди да спроси его! – огрызнулась вдруг Федорка. – Сказано, поговорить ему с тобой надо! Иди, иди! А мы тут обождем.
– Зачем? Я тоже пойду! – рванулась было Динка, но Федорка удержала ее за руку и, поведя бровями в сторону Лени, строго сказала:
– Нехай идет! У меня разговор до тебя есть!
– Какой разговор?
– А вот обожди…
Леня ушел. Проводив его глазами, Динка нетерпеливо обернулась к подруге:
– Ну, чего тебе?
Хорошенькое личико Федорки вдруг вытянулось, в глазах появилось горькое выражение укоризны.
– Вот хоть слушай, хоть не слушай, а хочу сказать тебе свое слово, – скорбно начала она.
– Да что такое? Говори сразу! – подступила к ней Динка.
– И скажу… Все скажу, потому как не чужая ты мне людина, а подруга моя… И, кроме хорошего, ничего я от тебя не видела…
Ресницы Федорки заморгали, кончик носа покраснел, зашмыгал. Она ухватила его двумя пальцами и отвернулась.
– Зараз, только нос выколочу…
Динка брезгливо сморщилась.
– Сколько раз я тебе говорила – носи платок! – сердито закричала она.
Федорка крепко высморкалась и вытащила из сборок широкой юбки свернутый вчетверо платок.
– Вот платок! – сказала она. – Только он чистый, и за каждым разом пачкать его нечего! – пряча обратно платок, заявила она и, глядя на Динку широко открытыми строгими глазами, добавила: – Ну, да дело не в платке. А ты вот что мне скажи: брат тебе Леня или не брат?
– Ну, брат… – нехотя ответила Динка, пытаясь догадаться, к чему клонится этот разговор.
– Ну а если брат, – ехидно сжимая губы, сказала Федорка, – так чего же ты с ним, как с женихом, целуешься?
– С каким еще женихом? У тебя все одно на уме! И во-первых, он мне не родной брат, а приемный! А во-вторых, ничего подобного! – вспыхнув, закричала Динка.
– Очень даже хорошо подобрано! Хиба я не бачила або ослепла? Без отрыву ты с ним целовалась! Я как выскочу на луг, так чуть дуба не дала…
– Федорка! – грозно зашипела Динка, чувствуя, как кровь отлила от сердца и бросилась ей в лицо. – Замолчи сейчас же! Это не твое дело! И если ты не замолчишь, я выгоню тебя!
Из-под опущенных ресниц Федорки медленно поползли слезы.
– Выгонишь? Ну, так тому и быть, только я не смолчу. Мне молчать совесть не велит.
– Да при чем тут совесть? Что ты пристала ко мне? – смягчаясь при виде ее слез, удивленно спросила Динка.
– А то, голубка моя, что хорошая дивчина не дозволит хлопцу целовать себя, аж пока замуж за него не выйдет!
– Тьфу ты! – с досадой стукнула себя по коленке Динка. – Да я об этом и не думаю вовсе! И он не думает! Ты с себя пример берешь! Так вы деревенские, а мы городские!
– А это все одинаково, что в деревне, что в городе! Добрая слава дивчине везде нужна. Добрая слава як белый цвет украшает, а худая як деготь прилипает. А у вас что ж получается! Жениться Леня не думает, а целоваться думает… А ты тоже. Нет, голубка моя, подружка моя кровная, я все скажу, а тогда и гони меня, як неугодна тебе стану… – снова всхлипнула Федорка и, видя нарастающий гнев Динки, заторопилась: – Ведь по всем селам знают тебя люди… Бегали мы с тобой, як малыми были, и на крестины, и на свадьбы, гоняли по разным хатам, и гопака ты плясала, и песни пела…
– Ну при чем это? – резко оборвала Динка. – Знают, не знают – наплевать мне!
– Нет, Диночка, не можно плевать на людей. Они тебе злого не хотят, а языка тоже не удержат. Вот и в экономии бабы… Сколько раз бачили тебя с твоим Хохолком. Сидишь ты с ним на лисапеде, а люди и говорят: «Вон наша барышня Динка с женихом ездиет, катается. Хороший женишок, только молоденький, ну и она молоденькая дивчиночка, пошли им боже…» Вон как люди говорят. Да я и сама так думала. А сегодня, бачу, ты с другим хлопцем целуешься. Хоть брат он тебе, хоть сват, только одного выбирать надо, а если двум хлопцам голову морочить, так ни тебе, ни им добра не будет, и сама себя потеряешь.
Динка молча смотрела на Федорку. При первом упоминании о Хохолке гнев ее вдруг остыл и сердце сжалось от беспокойства. Вспоминалась ревность Лени и просьба его не ездить больше на велосипеде с Хохолком.
А Федорка говорила и говорила, утирая слезы и становясь все больше похожей на свою мать Татьяну, на старую, умудренную опытом женщину.
Глядя на нее, Динке хотелось плакать и смеяться, но она молчала и слушала.
– Не можно девичью честь ронять, Диночка. Вот я о себе скажу. Уж на что Дмитро жених мой, при тебе сватался и матерь мою просил. Но нет того промеж нами, чтобы до поцелуев себя допустить. А что ж Дмитро? Не хлопец разве? Попробовал один раз, тай закаялся! А после сам смеялся. «Ты, – говорит, – мне такую блямбу на щеке присадила, что перед коровами совестно». А что, думаешь, не жалко мне было бить его? Еще как жалко. Ударила, а у самой сердце зашлось.
Федорка так глубоко вздохнула, что даже монисто на ее шее тихонько звякнуло. Динка усмехнулась и ничего не сказала. Перед глазами ее, словно в тумане, проплыл влажный от росы луг, закачались на нем в разные стороны белые, красные и синие головки цветов и вдруг, словно под острой косой, полегли ровными, мертвыми грядами. У Динки дрогнуло сердце, она провела рукой по лбу и тихо спросила усталым, погасшим голосом:
– А любовь, Федорка, разве не дороже всего любовь?
Глаза Федорки засветились неизъяснимой нежностью.
– А як же, Динка, голубка моя. Любовь дороже отца с матерью. Только себя соблюдать надо. Хлопца нам слухать нечего, хлопец перед нами орлом летае, силу свою показуе, его така стать! А наша стать – девичья честь. А где есть честь, там и любовь есть! – твердо закончила Федорка.
– Ау! Ау! Динка!.. – донесся от террасы голос Мышки. Динка уловила в нем расстроенные нотки и заторопилась.
– Пойдем, – сказала она. – Я забыла, что там пришел кто-то, а Мышке, верно, пора в госпиталь собираться!
– Пойдем, пойдем, – заспешила и Федорка, оглядываясь на хату Ефима. – Вон вся кумпания сюда идет! Ефим, Леня твой да Дмитро. И солдат Ничипор на костыльках шкандыбае…
– Тот солдат? – вспомнив разговор в первый день приезда, машинально спросила Динка.
– Тот, тот. Только я на него не обижаюсь больше, вин меня поважае. А як посадила я своему Дмитро под глазом блямбу, так и зовсим стал Федорой Ивановной звать! – Федорка лукаво блеснула глазами и, прикрыв фартуком лицо, рассыпалась дробным смехом.
– С ума вы все сошли! – засмеялась и Динка. – Да кто ж солдату сказал?
– Не знаю. Это дело коло хаты было, може, сам бачил, а може, Дмитро похвалился…
– Ну и ну… – удивленно протянула Динка.
Девочки подошли к терраске. Мышка, уже одетая в форму сестры милосердия, укладывала в чемоданчик свои медикаменты. В ее взгляде Динка уловила упрек и раздражение.
– Где ты ходишь с самого раннего утра? И Лени нет… Тут гости к тебе пришли. Ефим Леню искал, – сдерживаясь, сказала Мышка.
Но Динка не успела ответить, с перил террасы соскочил Жук.
– Здравствуйте! – Он вежливо подал руку ей и Федорке.
– Здрасте, – развалясь на стуле, процедил другой хлопец, чуть повернув в сторону вошедших круглую, как шар, голову с короткими густыми волосами, словно обшитую огненно-рыжим мехом. На его лобастой физиономии в длинных рыжих ресницах, как в дорогой оправе, блестел голубой глаз, другой глаз был затянут бельмом. Мощные плечи, короткие ноги и вся приземистая фигура развалившегося на стуле хлопца внушали отвращение.
- Предыдущая
- 47/76
- Следующая
