Последний защитник Камелота (сборник) - Желязны Роджер Джозеф - Страница 5

• Предыдущая
• 5/138
• Следующая

После полудня наступает время дать отдых уставшим ногам, превратившимся в раскаленные кирпичи. На лужайке он находит скамейку, укрытую высокими кленами, опускается на нее и сидит бездумно минут двадцать пять.

— Привет.

Что-то в нем смеется или рыдает.

— Да, привет. Я здесь! Не уходи! Останься! Пожалуйста!

— Ты — такой, как я…

— Да, я такой. Ты можешь видеть это во мне, потому что ты — это ты. Но ты должна прочитать и послать это тоже сюда. Я застыл. Я… Привет? Где ты?

И опять он один.

Он пытается послать сообщение. Он сосредотачивается и пробует передать мысли за пределы черепной коробки.

— Пожалуйста, вернись! Ты мне нужна. Ты мне можешь помочь. Я в отчаянии. Мне больно. Где же ты?

И снова — ничего.

Он хочет кричать. Он хочет обыскать каждую комнату в каждом доме этого квартала. Вместо этого он сидит здесь.

Этим же вечером в 21.30 они снова встречаются в его мозгу.

— Привет.

— Погоди! Останься, ради Бога! На этот раз не уходи! Пожалуйста, не надо! Послушай, ты мне нужна. Ты мне можешь помочь.

— Как? В чем дело?

— Я такой же, как ты. Или был когда-то. Я мог мысленно устремиться и быть другими — местами, вещами, людьми. Сейчас — не могу. Я заблокирован. Сила не приходит. Я знаю, она здесь. Я ее чувствую. Но не могу использовать… Эй?

— Да, я все еще здесь. Но чувствую, что ухожу. Я вернусь. Я…

Милт ожидает до полуночи. Она не возвращается. Его ума коснулся ум женский. Странный, слабый, но определенно женский и несущий эту энергию. Этой ночью она больше не приходит. Он шагает туда-сюда по кварталу, пытаясь понять, какое окно, какая дверь…

Он ест в ночном кафе, возвращается на свою скамейку, ждет, снова шагает, возвращается в кафе за сигаретами, начинает курить их одну за другой, возвращается к скамейке.

Пришел рассвет, начинается день, ночь прошла. Он один. Птицы нарушают тишину, улицы заполняются машинами, по лужайкам бродят собаки.

И вот — еле ощутимый контакт:

— Я здесь. Думаю, на этот раз смогу побыть дольше. Чем я могу тебе помочь? Расскажи мне.

— Хорошо. Вот что сделай — подумай о чувстве, том чувстве выхода вовне, перехода границы — это чувство сейчас владеет тобой. Наполни свой ум этим чувством и пошли его мне со всей силой, на которую способна.

Вот к нему приходит то, что было и раньше: осознание силы. Для него это земля и вода, огонь и воздух. Он на этом стоит, плавает в этом, согревает себя этим, движется сквозь это.

— Она возвращается! Только не останавливайся!

— Прости, мне нужно… У меня кружится голова. — Где ты?

— В больнице…

Он смотрит в сторону больницы — это в конце улицы слева, на углу.

— Какое отделение?

Он формулирует мысль, хотя знает — она уже ушла.

В дурмане или в жару, решает он, связь пока невозможна.

Он возвращается на такси туда, где оставил свою машину, едет домой, принимает душ и бреется, готовит завтрак, не может есть.

Он пьет апельсиновый сок и кофе, растягивается на кровати.

Через пять часов он просыпается, смотрит на часы и чертыхается.

Всю дорогу обратно в город он пытается вернуть силу. Она как дерево, укоренившееся в его существе, ветвящееся за его глазами, с бутонами, цветами и соками, но без листьев, без плодов. Он чувствует, как оно качается у него внутри, пульсируя, дыша; он его чувствует от кончиков ног до корней волос. Но оно не гнется по его воле, не ветвится у него в сознании, не свертывает листья, распространяя живые ароматы.

Он оставляет машину у больницы, входит в приемную, минует администратора и находит стул у столика, полного журналов.

Через два часа он видит ее.

Он высматривал ее, прячась за номер «Холидей».

— Я здесь.

— Значит, опять! Быстрее! Сила! Помоги мне возбудить ее!

Она выполняет его просьбу.

Она возрождает силу в его мозгу. Там совершается — движение, пауза, движение, пауза. Задумчиво, как бы вспоминая сложные танцевальные па, сила зашевелилась в нем.

Как в батискафе, поднимающемся на поверхность, затуманенный, искаженный вид сменяется четким омытым изображением.

Ему помог ребенок.

Ребенок с больным мозгом, мучимый лихорадкой, умирающий.

Он читает все это, когда обращает к ней свою силу.

Ее зовут Дороти, она безумна. Сила пришла к ней в разгар болезни, возможно, в ее результате.

Помогла ли она человеку снова ожить, или ей это приснилось — спрашивает она себя.

Ей тринадцать лет, и родители сидят у ее постели. Мать мысленно повторяет бессчетное число раз одно и то же слово: «Метотрексат, метотрексат, метотрексат, мет…»

В грудной клетке тринадцатилетней Дороти — иголочки боли. В ней бушует вихрь лихорадки, и для него она почти умерла.

Она умирает от лейкемии. Уже наступила последняя стадия. Он чувствует вкус крови у нее во рту.

Беспомощный в своей силе, он передает ей:

— Ты отдала мне конец своей жизни и свою последнюю силу. Я этого не знал. Я не стал бы просить ее у тебя.

— Спасибо тебе, — говорит она, — за картинки у тебя внутри.

— Картинки?

— Места, предметы, которые я там видела.

— У меня внутри не так уж много такого, что стоит показывать. В иных местах ты увидела бы больше…

— Я опять ухожу…

— Подожди!

Он призывает ту силу, что живет в нем теперь, сплавленная с его волей, мыслями, воспоминаниями, чувствами. В единой мощной вспышке он показывает ей жизнь Милта Рэнда.

— Здесь все, чем я владею, все, через что я прошел и что может нравиться. Вот роение туманной ночью, мерцающие огни. Вот лежка под кустом: льет летний дождь, капли с листьев падают на твой мех, мягкий, как у лисы. Вот лунный танец оленей, вот сонный дрейф форели под темной волной, и кровь холодна, как струи ручья.

Вот Татьяна танцует, а Уолкер проповедует; вот мой кузен Гэри работает ножом по дереву: он может вырезать шарик в ящичке — все из одного куска. Вот мой Нью-Йорк и мой Париж. А вот мои любимые блюда, напитки, ресторан, парк, дорога для ночной езды; вот место, где я копал туннель, строил навес, ходил купаться; вот мой первый поцелуй; вот слезы утраты; вот изгнание и одиночество, и выздоровление, трепет, радость; вот желтые нарциссы моей матери, вот ее гроб, покрытый нарциссами; вот цвета моей любимой мелодии, а вот моя любимая собака — она была славной и жила долго. Смотри на все вещи, которые греют душу, охлажденную рассудком, и хранятся в памяти и самом существе человеческой личности. Я их даю тебе, у которой не было времени их узнать.

Он видит себя стоящим на далеких холмах ее рассудка. При этом она громко смеется, и где-то высоко и далеко в ее комнате чья-то рука ложится на ее руку и, когда она рвется к нему, неожиданно став большой, чьи-то пальцы сжимают ее запястье. Его большие черные крылья рвутся вперед, чтобы подхватить ее бессловесный порыв к жизни, и оказываются пусты.

Милт Рэнд откладывает номер «Холидея» и поднимается со стула. Он покидает больницу — полную и пустую; пустую, полную, как и он сам — сейчас, в прошлом.

Такова самая мощная сила из всех сил.

Я все еще помню жаркое солнце на песке Пласа-дель-Аутос, выкрики продавцов прохладительных напитков, ярусы человеческих лиц напротив меня на солнечной стороне арены, черные провалы солнечных очков.

Я все еще помню запахи и краски — красные, голубые, желтые цвета, непроходящий запах бензина в воздухе.

Я все еще помню этот день — солнце в зените, знак Овна, пылающий в расцвете года. Я словно вновь вижу семенящую походку пожарников, их откинутые головы, размахивающие руки, ослепительные зубы в рамке улыбающихся губ, тряпки, словно разноцветные хвосты, свисающие из задних карманов комбинезонов. И еще клаксоны — я помню вырывающийся из динамиков рев тысяч клаксонов, то умолкающий, то вновь гремящий — снова, и снова, и снова, а затем единственная заключительная нота, бесконечно вибрирующая, разрывающая уши и сердце своей мощью и неизбывной тоской.

• Предыдущая
• 5/138
• Следующая