Армия Судьбы - Астахова Людмила Викторовна - Страница 2
- Предыдущая
- 2/103
- Следующая
Пард прекрасно помнил, какое было лицо у мертвого Ронара Бонго, его десятника, в тот поистине благословенный день, когда шальгские орки-лучники утыкали десятника стрелами до такой степени, что господин Бонго стал похож на дикобраза. Зеленовато-серое, холодное, застывшее, оно и после смерти было лицом садиста, насильника и самодура.
Компанию хозяину поместья составили его ближайшие помощники, чьими изуродованными до неузнаваемости телами, лишенными всех выступающих деталей и частей, был устлан весь внутренний дворик.
Пард по-хозяйски обошел уцелевшие помещения, включая кухню и кладовки, рассчитывая найти что-нибудь съестное. Девственная чистота полок свидетельствовала о том, что неизвестные головорезы оказались людьми серьезными и обстоятельными. Они не только не оставили в Эврасте никакой поживы, но и прихватили с собой шпалеры, гобелены, посуду и даже книги. Да что там книги, вся дворовая живность была либо перебита, либо съедена. Хотя нет, не вся. Где-то по развалинам бродил петух. Пард отчетливо слышал, как тот озабоченно квохчет, и во что бы то ни стало решил получить этот сомнительный трофей. Но то ли птица была не так проста, то ли у оньгъе притупился инстинкт охотника, однако погоня за неуловимой тварью успехом венчаться не торопилась. А куролов забрел в один из уцелевших подвалов и там обнаружил небольшую, но совершенно не поврежденную дверь. Запиралась она на простой, хоть и увесистый засов. Для человека со сложением Аннупарда открыть дверь оказалось делом плевым, и, сунув нос в подземелье, он сразу и безошибочно угадал в нем тюрьму. Только там может стоять такой особый запах прелой соломы, испражнений, крови, ржавого железа и гнилья.
Стон… или хрип? Чье-то неровное дыхание в полумраке.
– Кто там? – спросил Пард, останавливаясь в дверном проеме.
В ответ только вздох и слабое шевеление в самом темном углу узилища. Пард взял в одну руку секиру, другой рукой крепко сжал чахло коптящий факел и медленно двинулся вперед, напряженно вглядываясь в пляску теней на камнях стен. Чутье у бывшего солдата – как у лисицы, и оно подсказывало, что повода для беспокойства нет. Вряд ли кто стал бы прятаться столько времени в запертой снаружи темнице, если бы имел возможность выбраться наружу. Может быть, забытый всеми узник, а может, старый страж, привычный к сумраку и тяжелым запахам подземной тюрьмы. За первой решеткой Пард разглядел скелет и полуразложившийся труп, за второй – несколько изувеченных, относительно «свежих» мертвецов и, наконец, в самом углу он увидел торчащую из вороха гнилого тряпья руку, привязанную толстой веревкой к кольцу, вмурованному в стену. Рука была живая, хотя сильно покалеченная и покрытая коркой черных струпьев. Ее хозяин лежал на полу, уронив голову на голую грудь. Бедолага находился при последнем издыхании, если судить по хриплому бульканью, которое изредка вырывалось из его глотки.
– Эй, приятель, ты живой?
Пард не слишком рассчитывал получить вразумительный ответ, но его и не требовалось. Узник отчетливо скрипнул зубами, дернулся, от чего грязные пасмы волос прочертили в луже полукруг, но голову поднять не смог.
– Я тебе помогу, – пообещал дезертир.
Кем бы ни был бедняга, за что бы ни был столь нещадно искалечен, но даже умирать человек должен не в грязной конуре, а под открытым небом. Небось уже давненько солнца не видел, с жалостью подумал Аннупард. Война сделает бесчувственным кого угодно, и оньгъе мог спокойно пройти мимо мертвых детей, истерзанных женщин, кричащего умирающего. Но сама мысль о неволе и ненависть к ней заставила его перерезать веревку на тощем запястье узника, подхватить под мышки его недвижимое тело и что есть сил протащить его наружу, к солнцу, к свету, к пусть предсмертной, но свободе. Факел пришлось бросить внизу, и дезертир, чертыхаясь и проклиная все на свете, волок длинноногого узника по крутой лестнице, натыкаясь впотьмах на какие-то углы и выступы, которых раньше не замечал.
– Уф! Ну вот и все. Кажется, выбрались.
Хозяйственный двор был залит солнечным светом, ослепившим дезертира, как летучую мышь. Некоторое время он тер глаза, размазывая по лицу пот и грязь, матерясь, но зрение, как назло, не торопилось возвращаться. Пард присел рядом со спасенным, представляя себе, каково узнику – давнему обитателю тьмы, если так худо его глазам после получаса блуждания в подземелье.
– Ты потерпи, мужик. Не смотри пока на свет, а то ослепнешь.
Тот в ответ только легонько пошевелился. «Живучий, однако», – подивился Пард. Он терпеливо подождал, пока глаза перестанут слезиться, и решил-таки осмотреть свою «добычу». Но лучше бы он этого не делал.
Так пытают либо страшного, ненавистного врага, либо ради скотской забавы. Парду доводилось встречать любителей чужой боли, и не только на войне, где нет места милосердию и жалости. В родной деревне он в сопливом детстве до полусмерти избил соседского парнишку, забавы ради замучившего котенка. Лицо бывшего заключенного покрывал толстенный слой грязи, смешанной с запекшейся кровью. Неестественный угол лишенного волос подбородка указывал на то, что челюсть сломана в нескольких местах.
Тело покрывало неисчислимое количество шрамов, язв и ожогов, ногти были сорваны, а сами пальцы рук, сломанные не раз и не два, срослись как попало – вкривь и вкось. Этот человек перенес немыслимые муки…
И тут он открыл глаза. Светло-серые, как жидкое серебро, с точечкой зрачка в центре. Нечеловеческие глаза, полные предельного сосредоточения и боли. Пард отшатнулся и, чтобы убедиться окончательно во внезапной догадке, отодвинул липкие пряди над ушами. Так и есть, заостренные кверху, почти без мочки, самые натуральные эльфьи уши. Если бы в корчме Парду на тарелке подсунули подгнивший трупик крысы, а он умудрился бы откусить кусочек, то наверняка не испытал бы такого отвращения и гадливости. Рыбьи глаза, острые уши, обкромсанные космы тонких и жестких волос – все один к одному. Эльф, проклятущий мерзкий эльф – вот кто это такой! К горлу подступила тошнота, словно дезертир покопался голыми руками в кишащей червями могиле. В водянистых рыбьих глазах нелюдя мелькнуло узнавание.
«Понял, гад, кого ему послала судьба на помощь!»
Лучшая из шуточек злого бога Файлака, позволившего спасти пленника-эльфа его заклятому врагу – оньгъе. Удивление сменилось могильным безразличием. Кажется, эльф за несколько мгновений успел смириться с мыслью о неминуемой расправе.
– Демоны! Вот гадость! Падла! Не пялься на меня, сука!
Пард схватился за секиру, намереваясь проломить эльфу голову, размахнулся как следует и… лезвие глухо тюкнуло по земле рядом с острым ухом. Черная короста на месте губ дернулась, выпуская алую струйку, словно эльф хотел что-то сказать. Проклясть? Поблагодарить?
– Я тебя вытащил – и хватит, – хрипло проговорил оньгъе, выдергивая секиру из земли. – Сдыхай теперь сам.
Он с трудом оторвал взгляд от серебристых омутов и не пошел, а побежал к выбитым воротам, намереваясь помыть руки в ближайшем колодце. Ненависть и отвращение к эльфам текли у него в крови, добавляя ей красного цвета и солености, они передавались из поколения в поколение и превосходили по силе ненависть к остальным нелюдям – оркам и тангарам, вместе взятым, в несколько раз. Где был ее исток, никто в Святых землях и не помнил, но слово «эльф» так давно стало ругательством, что каких-то обоснований уже и не требовалось. В детстве мать рассказывала страшные сказки о злобных и коварных эльфах, которые после смерти превращаются в упырей-кровососов. В безбородом отрочестве за прозвище «эльфья рожа» можно было получить ножиком в пузо, а прозвание «полуэльф» ставило человека на один уровень с растлителями малолетних и скотоложцами.
Убить эльфа дело богоугодное, что клопа задавить, так почему он не зарубил остроухую тварь на месте? Почему оставил помирать своей смертью в полуразрушенной, разграбленной усадьбе? На эти вопросы не было у Аннупарда ответов. Он стремился уйти от проклятого места как можно дальше, куда глаза глядят, лишь бы подальше.
- Предыдущая
- 2/103
- Следующая
