Мертвая зыбь - Никулин Лев Вениаминович - Страница 48

• Предыдущая
• 48/86
• Следующая

— Messieurs[24], — сказала она, — не удивляйтесь этому шуму, у соседей вечеринка.

Только сейчас Якушев сообразил, что это за шум: где-то близко за стеной звенели бокалы и слышны были голоса, кто-то бренчал на рояле.

Баронесса взялась пальцами за виски и со вздохом сказала:

— От всего этого у меня дикая невралгия… Пройдите туда, там почти не слышно.

Она открыла дверь в другую комнату, где стояло несколько венских стульев и софа с бронзовыми завитушками, остатки прежней роскоши.

— Остальные придут с чёрного хода. Так мы условились, — сказала баронесса и вышла.

Молодой человек расстегнул шинель:

— Советую не снимать шубу. Здесь дикий холод.

Голоса и смех, однако, слышались и здесь. Можно было расслышать и рояль. Кто-то очень шумно играл свадебный марш Мендельсона.

Якушев усмехнулся:

— Обстановка не очень… но для маскировки вечеринка подходит.

За спиной у него открылась дверь, и вошли двое. Одного Якушев где-то видел, но, должно быть, давно. Поздоровались и, не снимая пальто, уселись на диван. Тотчас вошёл Путилов и с ним высокий, длиннолицый, с постриженными баками, в бекеше. Он скинул бекешу и оказался в визитке. На нем были бриджи, обшитые кожей, жёлтые краги и башмаки.

— У нас не принято называть фамилий, — сказал Путилов, и все утвердительно наклонили головы.

Пока усаживались, Якушев внимательно разглядывал лица: у двоих, пришедших первыми, были типичные физиономии петербургских сановников, выражение не то обиды, не то досады, и вместе с тем нескрываемой злобы; один — с вставными зубами, выдвинутым подбородком — походил на бульдога. Якушев представил его в придворном мундире с лентой через плечо, в белых брюках с золотым лампасом и холодный взгляд, которым он сверху вниз окидывал тех, у кого не было такой ленты и права на придворный мундир.

Путилов, не называя Якушева, сказал, что московский гость имел счастье совсем недавно лицезреть высокую особу, и попросил гостя рассказать подробно об аудиенции.

Якушев начал с того, какие чувства он испытал утром в Казанском соборе. Он иногда сам удивлялся, как легко у него слетали с языка слова, медоточивые, слащавые, в том именно духе, которого от него ожидали эти господа:

— …Не будет кощунством, если я сравню наши чувства с тем, что ощущали древние христиане, когда, не страшась гибели от рук язычников, они собирались на молитву в катакомбах Рима. И я, грешный, не мог сдержать слезы в эти минуты… Я счастлив, что в день тезоименитства государя я нахожусь среди вас, господа… В вас я вижу те силы, которые восстановят незыблемые основы монархии, возведут на престол достойного представителя царствующего дома… Я был за границей, я имел счастье выслушать милостивое слово, обращённое к вам, местоблюстителя престола… «Жива ли Россия?» — спрашивал он меня. «Жива, ваше высочество!»

Якушев ещё долго распространялся в этом духе, но его смущал шум за стеной и бренчание на рояле. Но ещё больше смущал моряк, вернее, странная усмешка моряка, который в упор смотрел на него. У всех остальных, даже у длиннолицего в визитке, он видел умильное одобрение.

Дальше Якушев заговорил о том, что настало время объединить силы Москвы и Петрограда и, собственно, для этого он приехал сюда.

— Мы понимаем святые чувства, которые вами, нами всеми владеют, но хочется все же сказать: наберитесь терпения, не рискуйте! Надо успокоить врага, убаюкать его мнимым затишьем, убедить, что в Питере все спокойно, и в назначенный час, осенив себя крёстным знамением, обрушиться на врага. Но прежде всего надо договориться о форме правления. Монархия? Да, только монархия. Наш верховный вождь, его императорское высочество, согласился возглавить наше движение… — Здесь Якушев остановился на мгновение. Он хотел закончить своё слово упоминанием о штандарте с двуглавым орлом, который, увы, не развевается над виллой графа Тышкевича, где обитает его высочество, как за стеной кто-то заорал: «Туш!» — и восторженный рёв гостей заглушил его слова.

Путилов, как ни странно, не клюнул на эту речь, хотя, кроме моряка, все одобрительно кивали. Путилов сказал, что организация после недавних арестов только оживает, снова собираются группы пажей, лицеистов и правоведов, бывших офицеров Преображенского и Измайловского полков, Михайловского артиллерийского и Павловского училищ. Уже образовались «твёрдые боевые ядра», способные совершить переворот изнутри.

— Нас обнадёживает внимание, которое оказывает нам наш державный сосед, барон Маннергейм, мы благодарны графу Владимиру Николаевичу Коковцову, оказывающему через здешние консульства нам посильную помощь, мы полагаем, что недалёк тот час, когда в полном смысле слова будем готовы поддержать удар извне.

— Понимаю, — сказал Якушев, — понимаю и одобряю. Но надо прежде всего договориться о будущей форме правления. Если мы сейчас не произнесём во всеуслышание, какой мы видим будущую Россию, наши собратья на Западе усомнятся в нашей верности незыблемым основам монархии. Не следует забывать и о милюковых, маклаковых, к мнению которых прислушиваются западные говоруны-парламентёры. И ещё один вопрос: интервенция! Мы все понимаем, что это ускорит дело, но за это придётся платить, платить кусками отчизны! Мы, я говорю о Монархическом объединении центральной России, полагаем, что ни один патриот, если он действительно патриот, не может платить за освобождение от нынешнего режима частями нашей территории.

— Позвольте, позвольте! Да если мне завтра скажут, что надо отдать половину Сибири японцам или Крым с югом Малороссии румынам и Пилсудскому, чтоб вернуть нам все, все до последнего городового на Каменноостровском, — не задумаюсь! — кашляя, прохрипел старик, похожий на бульдога.

— Ну, вы Херсонской губернией не распоряжайтесь, — сказал другой, — у меня там пять тысяч десятин…

Якушев с изумлением смотрел на этих монстров.

— А ведь это мерзость, то, что вы говорите! — вдруг вспыхнул моряк.

— Что он сказал?

— Что? Как он смеет!

Тут поднялся длиннолицый и повернулся к моряку:

— Что вы изволили сказать?

— Сказал, что мерзко торговать родиной!

— Ах, так… Наша цель — реставрация империи во что бы то ни стало, а чистоплюи хотят, чтобы мы все делали с дозволения всяких парламентов, чтобы с реверансами… Нет, мы вас не послушаем, мы с самим чёртом договоримся, сударь вы мой!

— Кто это «мы»?

— А хоть бы я, лейб-гвардии Измайловского полка полковник Глебов. А вот кто вы такой? — не знаю.

— Лейтенант флота Забелин.

— Попались бы вы мне под Ямбургом, я бы вас вздёрнул рядом с красным генералом Николаевым! Иуда!

— Скотина!

Тут моряк кинулся на длиннолицего, но между ними оказался Путилов:

— Господа! Как не стыдно!.. При нашем госте… Полковник Глебов! Лейтенант Забелин! Я рекомендовал вас в организацию, зная вас ещё гардемарином. Неужели я ошибся?

Моряк стоял бледный, сжимая кулаки.

— Нет, это я ошибся. Вижу, что мне здесь не место… А вы оставайтесь с этим шутом гороховым!

— Предатель!

На пороге появилась баронесса:

— Господа! Ради бога… Что тут происходит? Там же люди, соседи… Могут услышать…

Действительно, музыка оборвалась.

Все притихли. Наступила зловещая тишина.

— Мы здесь собрались не в бирюльки играть, — вытирая со лба пот, наконец заговорил Путилов. — Выяснилось, что один из нас не заслуживает доверия. Это не только прискорбное обстоятельство, это крайне опасно.

Моряк, стоя спиной к Путилову, не поворачиваясь, сказал:

— Заслуживаю или нет, но я сам сожалею, что попал в компанию сумасшедших… или даже хуже…

— Молчать! — взревел длиннолицый.

— Тише!

— Это была моя ошибка, господа, — несколько успокоившись, сказал моряк. — Ухожу. Так как я сам виноват, что оказался здесь, среди вас, то даю слово молчать обо всем. — Он рванул дверь, которая вела на чёрную лестницу.

— Он нас всех погубит! — взвизгнул старик.

• Предыдущая
• 48/86
• Следующая