Песнь Огня - Николсон Уильям - Страница 18
- Предыдущая
- 18/49
- Следующая
Наконец Бек Клин принес последнее полено, положил его в костер и негромко сказал:
– Все.
Люди зашептались:
– Дров больше нет! Дрова кончились!
Словно зачарованные, смотрели мантхи на яркие языки пламени, и от испуга им казалось, что костер уже гаснет.
– Анно Хаз, – раздался дребезжащий старческий голос, – что с нами будет?
Это сказал Редок Зем, человек, который гордился своим трезвым взглядом на жизнь. Редок не обвинял Анно – да и что толку?
– Не знаю, – честно ответил Анно.
– Я не жалуюсь, – продолжал старик. – И все же, если мы умрем, я хочу знать об этом заранее. Чтобы подготовиться.
– Может, и умрем, – сказал Анно. – Надеюсь, что нет.
– Надеешься?! – горько воскликнула Рада Вармиш. – Я тоже надеялась, что мой муж не умрет, но его убили. Какой мне прок от твоей надежды? Хватит фантазий. Мы все понимаем – пришел конец. Так зачем притворяться?
Анно обвел глазами побледневшие лица спутников.
– Если я не оправдал ваших надежд, – тихо начал он, – простите меня. Я всегда верил, что когда-нибудь мы, горстка мантхов, вернемся на родину и заживем там счастливо. Я всегда верил, что мы дождемся этого дня, если не будем падать духом, что бы ни случилось. Я верю в это и теперь, когда догорает наш последний костер. Я буду верить тогда, когда пепел накроет снегом. Я буду верить, пока не умру. А после меня будут верить мои дети.
Анно замолчал, остальные – тоже. Аира только сжала руку мужа. Бомена захлестнула яростная, жгучая гордость за отца, к глазам подступили слезы – но он сдержался, как и Кестрель. Бомен мысленно коснулся сестры:
Он сильнее нас всех.
Я так его люблю, – отозвалась Кесс – Так люблю…
Тут встал Скуч. Он почему-то решил, что встать непременно нужно: иначе, мол, кто обратит внимание? Коротышка никогда еще не говорил со всеми сразу и поэтому очень стеснялся и от волнения глотал слова. Впрочем, понять его было можно.
– Я просто… – начал Скуч. – Я просто хочу сказать господину Хазу: не прощать вас надо, а благодарить. То есть я так думаю. Я не забыл, что в Араманте мел полы на кирпичном заводе. Всю жизнь я думал, что больше ни на что не гожусь. А господин Хаз помог мне поверить в себя. Я начал готовить печенье, а потом пироги – и меня зауважали. Все благодаря господину Хазу. Я горжусь, что иду с ним на родину. А если нам на роду написано замерзнуть тут до смерти – ну и ладно! Я горжусь, что умру вместе с ним.
Скуч поклонился Анно Хазу и поспешил сесть. Слова Скуча и Анно, как ни странно, подбодрили остальных. Наконец про смерть заговорили открыто, и стало не так страшно. Чем сидеть и дрожать каждый о своем, уж лучше бояться вместе.
Пеплар Вармиш прошептала матери:
– Если мы умрем, то встретимся с папой, правда? Значит, смерть – это не так уж и плохо.
Гагата Топлиш – самая маленькая – не очень-то поняла, о чем говорят взрослые, и спросила отца:
– А когда человек умирает, он что делает?
– Он как будто засыпает, – объяснил Мелец Топлиш.
И только Пинто додумалась задать вопрос матери – пророчице Аире Хаз.
– Мам, мы все умрем?
– Вероятно, – спокойно ответила Аира. – И все-таки даже среди метели я чувствую тепло родины. Наверное, что-то случится.
Пророчеством ее слова назвать было нельзя, но какую-то надежду в мантхов они вселили. Старый Редок Зем вытащил клок сена из последней охапки и отнес лошадям. Креот напоил коров.
Дымок, который был не в восторге от снега, залез в повозку. Когда костер совсем перестал греть, люди тоже решили укрыться. Они заползли в шатер и прижались друг к другу, как ночью. В сером полумраке холод обнял их, унося тепло из пальцев. Только теперь мантхи по-настоящему поняли, что смерть близка, что им осталось несколько часов. Холод – коварный убийца и подкрадывается незаметно. Мантхи знали: поддайся сейчас сну – и уже не проснешься.
Сквозь сумерки пробились слова, которых раньше не говорили, которые тяжким грузом лежали на душе. Люди будто подошли к широкой реке, зная, что надо плыть, и понемногу расставались со всеми пожитками, снимали одежду, чтобы войти в воду налегке.
Таннер Амос встал на колени перед Анно с Айрой и поцеловал им руки.
– Простите, что так обошелся с вами, когда погибла моя Пиа. Я был не прав. Просто мне было очень больно.
Сирей обратилась к Ланки:
– Ланки, я ни разу не сказала тебе спасибо за все те годы, что ты обо мне заботилась. Я ни за что с тобой не расстанусь.
– Ах, ласточка моя! Будто я уйду! Заботиться о тебе для меня как дышать. Куда же я денусь?
Пинто подползла к Кестрель и прошептала:
– Извини, что наговорила столько гадостей. И я совсем не хочу тебя убивать. Мампо прав, я просто мерзкий крысенок.
– Нет, не прав, – ответила Кесс и поцеловала Пинто. – Ты моя сестренка. Убивай меня, сколько душе угодно, я все равно тебя люблю.
– Можешь выполнить одну просьбу? Ради меня.
– Проси чего хочешь.
– Будь к Мампо подобрее.
Кестрель закусила губу, чтобы не расплакаться.
– Хорошо. Буду такой доброй, какой только смогу.
Бомен смотрел на Сирей. Та уже сидела одна – прямо, глядя куда-то вдаль. Бомен хотел поговорить с ней, но не знал о чем. Сирей почувствовала его взгляд, обернулась и наклонила голову, как принцесса: «Можешь подойти». Бомен повиновался.
– Ну, Бомен, – начала девушка, – где же тот, кто должен был прийти за тобой?
– Не знаю. Наверное, я ошибся.
– Как ты можешь ошибаться? Разве ты не избранный?
– Смеешься надо мной, Сирей?
– Немножечко. Ты против?
– Нет, не против.
– Ты тоже можешь надо мной посмеяться. Знаешь, чего бы я сейчас хотела?
– Чего же, Сирей?
– Чтобы муха прилетела еще раз.
Бомен не засмеялся, а взял ее тонкую руку в свою и нежно поцеловал. Кожа под губами была холодной.
Кестрель нашла Мампо, как обещала. Они сели в дальнем углу, обнявшись: время шло, и становилось все холоднее.
– Болят раны, Мампо?
– Не раны, – ответил он. – Душа болит. От меня нет толку.
– Неправда!
– Раньше я знал: пусть я медлительный и глупый, зато умею хорошо драться. Значит, хоть так всегда помогу Кестрель. Буду за нее драться. И докажу этим свою любовь. А теперь не могу.
Мампо говорил просто, без жалости к себе – словно это и так всем было известно. Кестрель знала: раз она его уважает, нужно отвечать так же.
– Я знаю, что ты любишь меня, – сказала она, – и горжусь этим. Я хотела бы ответить тебе тем же. Но не могу.
– Это не важно, – крепче обнял ее Мампо.
– И не потому, что ты какой-то не такой. Это я не такая. Я не способна любить так, как ты любишь меня. Иначе бы я тебя любила. Ты хороший, сильный, мне никто другой был бы не нужен. И все же я не так устроена, Мампо. Пожалуйста, прости меня.
– Нечего прощать, – ответил Мампо. Он впервые за много-много дней почувствовал себя счастливым. – Ты мой друг, Кестрель. Ты изменила мою жизнь. В тот день, когда мы подружились, в ней появился смысл. А друзья любят друг друга, верно? Так что я даже не против умереть здесь. Потому что знаю: мы немножко друг друга любим.
– Не немножко. Я люблю тебя так сильно, как только могу.
– Ну… Значит, я не одинок, да? Вместе и умирать легче.
– Мампо, миленький, дорогой мой!
Кестрель покрыла лицо Мампо поцелуями. Потом выскользнула из его рук и, отвернув край шатра, выбралась наружу.
Кесс ослабела от холода и тем не менее почти бежала по глубокому снегу. Она хотела отойти подальше, чтобы побыть одной. Когда за метелью не стало видно шатра, девушка остановилась и, больше не в силах сдерживаться, громко всхлипнула. Теплые слезы покатились по замерзшим щекам и подбородку. Кестрель обхватила себя руками и вся съежилась от боли и тоски.
Все началось с Мампо. Кестрель словно в первый раз его увидела: он такой простой и добрый, так сильно ее любит, так хочет быть нужным… Девушка устыдилась самой себя.
«Я не простая и не добрая. И люблю только Бомена – и то только потому, что он часть меня. Я никудышный человек. Беру, но не даю. Позволяю себя любить, а сама не люблю. И я не хочу умирать, не хочу!»
- Предыдущая
- 18/49
- Следующая
