Медведь и бабочка - Романовский Станислав Тимофеевич - Страница 14

• Предыдущая
• 14/19
• Следующая

И взглядывал Алёша на маму свою, на её серьёзное с устатку лицо, не появится ли на нём недавнее лёгкое девчоночье выражение.

Мать держала кормовик прямо и была такой, как всегда, не девчонкой, а матерью, и по лицу её Алёша догадывался, о чём она думает, — о близких хозяйских заботах: сено сметать — раз, корову подоить — два, мужчин накормить — три…

Ещё чего сделать?

Вот она поймала на себе Алёшин взгляд и улыбнулась сыну всем своим лицом, всеми малыми морщинками нём, и на недолго она показалась Алёше девчонкой, его сверстницей.

С ней бы бегать по берегу, покидаться алюминиевым котелком— он полый, как мяч, и блестит светлее светлого.

В сентябре школьники выбирали картошку из-под плуга.

Ходил по полю лёгкий трактор, и вслед за ним, за лемехами высыпалась крепкая на удивление, чистая, белая картошка.

Дети собирали её в груды, и была она как вымытая, оттого что земля сама осыпалась с неё и грязи нигде не было — дни стояли погожие.

Земля под руками Алёши была пуховой и тёплой. Но чуть поглубже прошаривал он борозду, не осталась ли где картофелина, руки его чуяли сырой предзимний холод земли, и от этого было зябко.

А день был с припёком, будто воротилось лето, и виделось далеко. Куда ни глянь — везде груды картошки и люди на изголуба-серой, будто спина голубя, тёплой земле…

— Эй!

Позади стоял его одноклассник Никита. Тучные щёки его засмуглило солнце. Глазами он показывал на свой рукав, где сидела бабочка. Сидела она и дремала, сложив два крыла в одно красное крылышко.

— Это тебе, — сказал Никита. — А себе я ещё поймаю…

Только он это сказал — бабочка взмахнула крыльями и полетела, да быстро-быстро. Алёша с Никитой кинулись за ней, скоро потеряли её из виду, но они всё бежали невесть куда, и Никита отстал.

— Эй! — кричал он. — Погоди-ииии…

Алёша бежал и сам себе удивлялся, как долго и легко может он бежать. И даже когда бежать стало невмоготу, он всё равно бежал и удивлялся, пока не добежал до высокого обрыва и не лёг отдышаться на краю его.

Теперь он тоже удивлялся, но с испугом, оттого что никак не может отдышаться и сердце колотится, аж всё прыгает перед глазами.

— Всё, что ли? — спросил он неизвестно кого, может, своё колотящееся сердце, и забыл обо всём на свете.

Отсюда, с обрыва, широко открывалась земля — зелёная, в озёрах, больших и малых. Птицы летели ниже его, и Алёша подумал, что он падает с немыслимой высоты, вцепился в траву, закрыл глаза и услышал совсем близко протяжный гул.

Гул походил и на то, как зимой на кордоне ветер пробует петь в трубе, и на то, как весной трогаются вершины сосен, и, намолчавшись за зиму, гудят они согласно и светло.

«Алёша-ааа…» — слышались в этом гуле детские голоса. Будто собирались они спросить его о чём-то, а о чём — пока неизвестно.

Кто они? Что за подземное пение?

Алёша далеко высунулся над обрывом, под собой увидел светло-зелёный луг, лиловую дорогу и по обе стороны её большие белые камни — сначала он принял их за стадо коров. А по всему обрыву, по красной стене его он разглядел множество ласточкиных нор, и в них, как в глиняных горшках на заборе, пел ветер.

— Алёша-ааа…

Ласточки давно улетели на юг, гнёзда были пусты. Ветер усилился, и так печально запела Певчая гора, что Алёша хотел было уйти немедленно. Но ветер пошёл порывами, и песня получилась весёлая, отдалённо похожая на игру гармоники:

— Эх, ты! — удивился Алёша.

Ему очень хотелось услышать ещё что-нибудь хорошее, и он подождал немного и пошёл к своим: как бы без него не уехали.

Долго пришлось ему идти, далеко убежал он на радостях, рассказать дома — так не поверят, как далеко…

Ребята были в сборе, сидели в машине, ждали только Алёшу. Учительница Светлана Николаевна сделала ему замечание:

— Нельзя так опаздывать, Веригин.

Никита надул губы:

— Я ему бабочек дарю, а он…

Алёше стало стыдно, и он молчал, ждал, чтобы его выругали как следует и уж больше не ругали.

Дома за ужином он рассказал всё, как было.

— Знаю я Певчую гору, — сказал отец. — Раньше на ней хороводы водили, песни пели, а она подпевала.

Не всегда же она подпевала, — вставила слово мать, убирая посуду. — Не каждый день.

— А я разве говорю «всегда»? — уточнил отец. — Смотря с какой стороны дует ветер. Другой раз она неделями голоса не подаёт. А зимой она вообще молчит — спит под снегом.

Мать убрала со стола, сухо-насухо вытерла его, вымыла посуду и не присела, пока отец не позвал её:

— Посиди с нами, Александровна.

— Некогда.

И всё-таки села за стол — побеседовать перед сном, и по глазам её Алёша догадывался, что она что-то хочет рассказать.

— Старые люди говорили, — начала она, — отчего Певчая гора поёт жалобно…

— Она и весело умеет, — вспомнил Алёша.

— Она по-всякому умеет, — кивнула мать, — но много печалится. Отчего? Оттого что были у неё дети — белые камни, да на луг скатилися, убежали от неё в разные стороны. И Певчая гора тоскует по ним, по своим детям, и зовёт их обратно: «Зачем вы меня покинули?»

— Они недалеко от неё лежат, — сказал Алёша.

— Кто? — спросил отец.

— Да камни-то — дети Певчей горы! Лежат они в траве, большие, белые, а то и серые. Я подумал: коровы, — улыбался Алёша.

— Не коровы, а быки, — уточнил отец. — Такие камни быками зовут. — И улыбнулся: — Молока от них нет, а то бы их тоже коровами звали…

Спать пора, — сказала мать, и когда погасили свет, а Алёша залез под одеяло, в темноте мать наклонялась над ним и зашептала, а от слов её на лице и ухе Алёши задрожал тёплый кружок дыхания: — Сынок, ты говоришь — они рядом с матерью, дети Певчей горы. Это тебе кажется, близко, а ей кажется, что далеко… Рядышком, а не погладить их! Вот ты уйдёшь в школу, тебя долго нет, а я беспокоюсь. Ты чего смеёшься?

— Дышишь ты, а мне щекотно.

— Ааа… Ну спи. Только крепко спи.

— Как получится, — бормотал Алёша, засыпая.

Снилось ему что-то очень хорошее, но что именно — неизвестно: проснулся и всё позабыл, а спросить не у кого.

Ни у матери, ни у отца, ни у учительницы. Никто не скажет, что за сон его навестил.

Может, это музыка была?

Я по себе знаю: когда она снится, проснёшься и не сразу вспомнишь, что это было. Только свежо на душе, и среди забот и всяких непеределанных дел нет-нет да и намурлычется невольно, напоётся тебе под нос что-то очень хорошее.

В начале лета Алёша был на озере Запесочье — на его левой стороне. Само озеро лежало в низине, в осоках, близко к воде не подпускало, и Алёша шёл по песчаной гриве, по редкой траве.

Шёл и посматривал, нет ли где удобных подходов для рыбалки.

Издали ему понравился круглый залив — вот бы порыбачить.

Мальчуган свернул к озеру, по плечи ушёл в осоку, и над ним заклубились чайки.

Крича по-страшному, они пикировали на него, задевали голову крыльями или ветром от крыльев, и Алёша стал отмахиваться удилищем.

Что тут поднялось!

Воздух стал белым от чаек, заклубился клубом, и тугой белый клуб сбил Алёшу с ног. Он поднялся, побежал, упал, опять поднялся и бежал до кустов, до тальников, где чайки оставили его в покое.

Алёше подумалось, что чайки раскровянили ему голову. Он потрогал затылок — это была не кровь, а птичий помёт. Алёшина рубаха также была в белых отметинах.

Хорошо, что по кустам, по корням пробирался ручей — у ног Алёши прядала коричневая вода. Он вымыл голову, выстирал рубаху, выжал её, и, если бы не комары, он, может быть, не скоро вышел бы отсюда на свет божий.

Алёша догадывался, почему чайки ополчились на него — там, на левобережье, у них гнёзда.

«Они не знают, с чем ты идёшь к ним — с добром или со злом, — рассуждал Алёша. — А я стал удилищем махать. Они и подумали: разбойник идёт, бейте разбойника!»

• Предыдущая
• 14/19
• Следующая