Убить ворона - Незнанский Фридрих Евсеевич - Страница 30

• Предыдущая
• 30/97
• Следующая

– Аха-а! – Парень опустился на вращающийся стул и оттолкнулся ногой, сделав три круга. – Есть о чем поговорить. – Потом он дернул за ручку двери, убедился, что защелка захлопнулась, и пригласил Сабашова присесть. – Пленка действительно ценная. Последнее свидетельство, можно сказать, репортаж с места катастрофы. У меня прямо сердце оборвалось, когда Дима, журналист, поперхнулся, потом успел что-то крикнуть. Погиб ведь тоже парень, при исполнении. Говорят, что журналист – самая опасная профессия, они меньше всего живут.

– М-да… Так пленка существует?

– Как сказать… – Звукооператор присвистнул и крутнулся на стуле еще пару раз. – Пленка-то бесценная.

– Чего ты заладил. Хватит крутить. Отвечай по существу.

– Для вас там информация есть весьма интересная. – Парень заулыбался. – А правда ходит слух, что это диверсия?

Кровь прилила Сабашову к лицу: и этот про диверсию! Он ослабил галстук:

– Глупости. Я жду.

– А не только вы ждете, – глаза юнца стали злыми, – кое-кто тоже ждет.

Сабашов поперхнулся воздухом:

– Кто?

– Аха-а! Так я вам и сказал. За информацию, между прочим, платить нужно.

– Я тебе сейчас, змееныш, за все заплачу! Сейчас! – Глаза у Сабашова налились кровью. Гнев человека, которого трудно вывести из себя, гнев, который копился у следователя не месяцами – годами, готов был выплеснуться на бедного юнца. Сабашов был из тех тихих, застенчивых людей, которых раз в жизни нужно бояться. Движения его были тяжелы и выверены, как у неумолимого робота. Он подошел к парню, гусенком вытянувшего шею, и пятерней сдавил его подбородок:

– Я убью тебя, паршивец. На чужой беде наживаешься?! Где пленка?

Парень губами, вытянутыми в трубочку, судорожно хватал воздух. В его глазах засел страх, который, однако, не в силах был подавить звериную ненависть.

– Она… Ее нет…

– Где? Только не говори, что ее не существует. Ты уже проболтался. Где? Отвечай!

– А-а-а! – вдруг, мотанув головой и вырвавшись из крепких рук Сабашова, закричал юнец.

– Ори, ори. Звукоизоляция здесь хорошая. – Следователь пригвоздил парня головой к подушечке стула, добравшись до его гусиного горла.

– Она… У друга… Я сейчас… Позвоню… Он принесет.

– Кому еще понадобилась пленка? Отвечай!

– Мы продать ее хотели. Иностранцам.

– Жлобина, – плюнул Сабашов.

Через полчаса следователь сидел в наушниках, выгнав парня и его такого же сопливого товарища-бизнесмена за дверь, и прослушивал репортаж о последнем матче любимого «Чкаловца». Он с детства любил хоккей, считая за счастье отхватить на память выброшенную за борт шайбу. Хоккей тогда только-только пришел в их город, и лихие парни в круглых вязаных нездешних шапочках казались пришельцами из другого, заманчивого мира, который не знал войны, безотцовщины и финок в вонючих подъездах. Хоккей был для него пропуском в рай, в оазис понятных, честных и красивых отношений настоящих мужчин.

Сабашов внимательно прослушал первый и второй периоды, и вот она – роковая пятая минута третьего. Да, конечно, как он сразу не догадался – был удален с поля нападающий «Чкаловца», известный забияка Валеров, за минуту до трагедии. Он сидел на скамейке штрафников. Там и принял смерть.

– Что за свист?! Я не понял, кто-то забил, что ли? Мне отсюда не видно. А, нет, это… это… Спа-а-а!…

Вот он, последний крик журналиста Димы. Сердце Сабашова сжалось. Пожалуй, на сегодняшний день пришлось слишком много эмоций для его барахлящего клапана. Следователь поднялся. Столько проблем из-за одной-единственной пустяковины. На лестничной площадке нервно курил звукооператор.

– Хоть бы погибшего постыдился, – надевая варежки и не желая протягивать на прощание руки, сказал Сабашов парню.

Совсем стемнело, когда Сабашов добежал до дома Савельевой. Снова вспомнилась некстати сестра жены, живущая напротив, поэтому, еще не добежав до дома, Сабашов поднялся на цыпочки, чтобы идти неслышно.

Но на крыльце Сабашов наткнулся на тоненькую фигурку, которая застыла у освещенного изнутри окна, поеживаясь под белой паутиной шали.

– Замерзнете, Елена Георгиевна! – вежливо откашлялся Сабашов.

– Думаю, каким, должно быть, ярким кажется этот серый вечер моим детям.

– Может, в дом зайдем? – Сабашов неловко прикоснулся к плечам женщины, желая закрыть это хрупкое тело от навалившегося мороза. – Вы из школы?

– Да. Только вернулась. Я председатель похоронной комиссии, – виновато улыбнулась она.

Они долго сидели на кухне. Елена Георгиевна потчевала Сабашова чаем с малиной, была необыкновенно хороша, разгорячена, словно ее основным косметологом был сибирский мороз, подливала чай, подкладывала варенье и много складно говорила. Совсем не похожа была на себя давешнюю.

Она ни разу не коснулась темы катастрофы, о муже тоже не вспоминала и так ловко лавировала в беседе, что Сабашов, обескураженный, так и не сумел спросить того, ради чего он зашел сюда. Впрочем, ему было хорошо и покойно здесь. Только мысль о глазке в двери напротив савельевской грызла червячком.

– Все-таки вы пришли по делу, – сказала вдруг Савельева. – Неловко вам будет, если его не исполните. Я жду вашего вопроса.

– Ну-у-у… – Дурацкая все-таки работа следователя: докучать своими вопросами хорошенькой женщине, да что там хорошенькой, необыкновенной женщине. – Извините, может, сейчас не стоит… В другой раз.

– Нет, нет. Что это за церемонии, Валентин Дмитриевич. Я не кисейная барышня.

– Да вопрос-то простой. – Сабашов набрал воздуху в легкие, сам не переставая удивляться, чего он волнуется. – Ваш муж брал в последний рейс фотоаппарат? Вы, наверное, не знаете… Вы можете не знать…

– Отчего же? Единственное, что я хорошо знаю о нем, так это то, что он был страстный фотолюбитель. Конечно, он не расставался с аппаратом. «Никон» у него был. Ну, «мыльница» такая. Обязательно взял. Тем более что он летел в Индию… Вот, а вы боялись. – Легкое ее дыхание запечатлелось где-то возле щеки Сабашова. – Вот остального я почти не знаю. Это плохо.

В день похорон сильно похолодало. Закрытые цинковые гробы поначалу выставили в ряд в большом конференц-зале завода, но места для всех не хватило. Поэтому их вынесли на улицу. Однако скамеек оказалось мало, и часть гробов поставили прямо на снег. Они отличались друг от друга только надписью. И лишь на каждом гробе погибших хоккеистов лежала каска. Долго не начинали саму траурную церемонию, ждали представителей из мэрии, высоких чиновников из Москвы. Люди мерзли, на некоторых лицах были видны усталость и нетерпение.

Вначале зачитали правительственную телеграмму с соболезнованиями за подписью Президента страны. Народ живо отреагировал на послание такого высокого уровня.

– Надо же, никогда не думал, что нашего Кольку помянет сам Президент! А ведь был у меня на побегушках! – сказал пожилой рабочий.

– Если бы ты сидел тогда на стадионе, и тебя сейчас так… чествовали, – вздохнул кто-то рядом.

После чтения правительственной телеграммы выступил директор «Росоружия» Игорь Андреевич Манченко. Его разглядывали с интересом, особенно женщины. Представительный блондин лет сорока, улыбчивый, с открытым лицом и голубыми глазами, он производил впечатление. Его образ даже не портили четыре здоровенных мордоворота в костюмах с галстуками, которые с недоверием всматривались в толпу. В отличие от большинства выступавших Манченко говорил легко, «без бумажки» и сочувственно смотрел людям в глаза.

– От души! – заметил кто-то.

– Не все еще в Москве зажрались!– откликнулись рядом.

Остальные траурные речи были похожи друг на друга. Выступили мэр города, директор завода Лебедев, начальники цехов, среди которых Турецкий узнал и Михаила Ефимовича Резника. Произнес речь председатель областного спорткомитета. Кто-то из присутствующих сказал после этой речи:

– Помните, когда разбились футболисты «Пахтакора»?

• Предыдущая
• 30/97
• Следующая