Убить ворона - Незнанский Фридрих Евсеевич - Страница 22

• Предыдущая
• 22/97
• Следующая

Внешний вид Болотова, его самочувствие и эти бессонные ночи, которые следователь проводил у холодильника с книжкой и тетрадками, последнее время очень заботили его жену Ангелину. Не выспавшийся Болотов возвращался с работы нервный, раздосадованный, рассеянно гладил детей и собаку, отвечал невпопад. Геля чувствовала, что у мужа какие-то нелады на службе, но остерегалась спрашивать. Все чаще она замечала на его открытом, добром лице выражение затаенной печали и прежде непривычной задумчивости.

Встречи с Чирковым выводили Павла из состояния душевного равновесия. Разноречивые чувства смешивались в простой и непривычной к сильным потрясениям душе Павла. То ему казалось, что Чирков смеется над ним, даже презирает его, и Болотов отвечал на это мелочной ненавистью. В иных случаях ему казалось, что Чирков пусть отрицательный, но все же герой из его юношеских мечтаний, и Павел едва ли не боготворил его, принимался слушать с вниманием и восхищением, как школьник, чтобы в самый неожиданный момент услышать от своего почти кумира развязную дерзость.

Как– то не задавались допросы. В течение всего диалога Павел чувствовал себя приподнято, даже окрыленно, с оживлением шутил, язвил, увлекался рассказами Чирка. Но всякий раз к концу приходил в состояние горестного недоумения и даже изнеможения. Никак не удавалось выйти на собственно дело -Чирков охотно рассказывал, но главное всегда ускользало. В конечном итоге дело грозило обернуться пухлыми томами, из которых ничего нельзя было извлечь, кроме факта несомненной виновности подследственного. Чиркову светила «вышка» – но не для этого Болотов просиживал с ним за разговорами в Бутырской тюрьме. Понятно было, что только за убийство Крайнего – последнее убийство Чиркова – его уже приговорили бы к высшей мере наказания, будь у него даже самый умелый адвокат. Но главным-то было то, что Чирков был вовлечен в громадную сеть организованного преступного мира России, это был один из его краеугольных камней, узел в паутине, от которого шли нити во многие криминальные структуры общества. Но ни распутать, ни разрубить этот узел Болотову оказывалось не по силам. Чиркову удавалось кружить следствие, создавая образ бандита-одиночки, едва ли не маньяка с искривленным пониманием мира, а все его связи, его главные, магистральные дела оказывались в тени – наружу всплывало что-то несущественное, продиктованное личными мотивами, неудачами его жизни, несчастным воспитанием. В целом могла получиться сиротская повесть в духе Чарлза Диккенса, над которой пожилые дамы могли оросить платок сострадательной слезой.

Особенно выбил Болотова из колеи последний допрос, когда Чирков рассказал наконец о своем первом – жестоком и кровавом убийстве. Ему давно уже пора было приступить к вещам более существенным, чем разграбление ларьков и уничтожение животных, и вот он рассказал Болотову скорбную повесть своей юности, из которой дальнейшему следствию не могло ничего пригодиться.

Разговор не клеился. Болотов пытался крутить Чиркова и так и эдак, взялся что-то сбивчиво рассказывать про себя, от смущения выболтал, что всегда хотел учиться играть на скрипке, а родители вместо этого отдали его в школу самбо.

– Я вот как думаю, – неожиданно оживился Чирков, – если бы мне в восемнадцать лет под руку подвернулась скрипка или кларнет и я бы с ходу, без всяких гамм и нотных тетрадей стал музицировать, как лысые маэстро в телевизоре, то – вот голову даю на отсечение – по гроб жизни торчал бы в консерваториях и служил бы музыкальному исполнительству.

– Погодите, Чирков. Вы хотите сказать, что во всем виноваты вовсе не вы, а судьба? Судьба ваша, злодейка?

– Если хотите.

– Нет, не хочу. Обычная песенка вашего брата. – Болотов вдруг обиделся и перестал быть похожим на следователя. – Мне почему-то казалось, что мой подследственный – человек другого порядка. А тут оказывается, что у их автора самая примитивная психология.

Чирков посмотрел на него с недоумением.

– Я, конечно, понимаю, – начал он, поглаживая недельную щетину, – что вы, гражданин младший советник юстиции, молодой еще, у вас… как это… воображение играет… – тут он не сдержался и улыбнулся во все свое преступное рыло, – но, по-моему, у тебя нет причин для разочарования. Ты ж сейчас на мою мельницу воду льешь, когда про ребусы говоришь.

Болотов вопросительно наморщил лоб.

– Когда я впервые совершил убийство, – продолжал Чирков, – а убил я тогда не одного, не двух, а сразу шестерых, я свое призвание точно ощутил. Это-то я без гамм с нотами сделал.

– Интересно. И сколько ж вам лет было?

– Восемнадцать. К тому времени я уже бегал от властей. Только не от ваших органов, а от военной прокуратуры.

– В ваших анкетных данных сказано, что вы служили, и причем во внутренних войсках, – сказал Болотов, заглядывая в папку.

– Правильно. Вот туда я пошел, чтобы уже спрятаться от ваших.

– Это после того массового убийства?

– Точно так.

Болотов откинулся на спинку стула и открыл ящик в столе, чтобы достать сигареты.

– Хотите курить – курите, – привычно предложил он Чиркову.

– Спасибо. У меня теперь свои, – он блеснул «родной» пачкой «Мальборо».

Давно уже не мальчишка, Болотов нервничал. Во-первых, его раздражало то, что Чирков иногда, словно забывшись, позволял себе обращение к нему на «ты». Во-вторых, он никак не мог почувствовать себя ведущим допрос: Чирков словно ничего не собирался скрывать от него, а, напротив, охотно давал против себя показания. Но ведь следователь Болотов вовсе не горел желанием поскорее закончить это дело и подвести Чиркова под «вышку». Он ведь хотел во всем разобраться. С другой стороны, он понимал, что если он внесет в протоколы все, чем щедро будет делиться с ним краснобай, то этому делу место будет в музее криминалистики. «Что делать, – туго думал Болотов, – сказать, дескать, мне до лампочки, когда и где ты пришил полдюжины народу? Мол, ближе к делу? Хорош я буду. Нет, он положительно тянет время. Но зачем? Просто двести первую оттягивает?»

– Ну-ка, расскажите поподробнее про первое убийство, – предложил Болотов.

– С удовольствием. История-то занимательная, – Чирков скорчил хитрую гримасу.

– Что ж, послушаем. Если вы готовы рассказывать с упоением, то и я не соскучусь, – следователь попытался улыбнуться, – но вы только не забывайте, что не рассказываете, а даете показания.

– Понимаю, конечно. Но мне терять нечего. А вам это может когда-нибудь пригодиться.

– Как то есть «пригодиться»? Вы меня что, в литераторы прочите?

– Да ну, что вы. Может, вам прямо противоположным занятием придется заняться.

– Ах, в бандиты, значит.

– Вот-вот. Тогда вам конспектики эти пригодятся. Теорию читаю бесплатно, что твой профессор.

– Ох уж мне ваши шуточки, Чирков. Хреновый из вас Жванецкий. Ну что вы паясничаете все время? – Болотов опять раздражился. – Вы могли у меня на допросах кровью харкать, а я с вами цацкаюсь, как мать родная. А я ведь могу и иначе…

– Вот тогда ты от меня и слова не услышишь, сука легавая.

– Значит, мы поссорились, – резюмировал Болотов.

– Да нет, это я так, пошутил. А вы, коли не хотите, так и не записывайте, я двоек не ставлю.

Болотов не мог не конспектировать показаний обвиняемого, кроме того, он дублировал многие следственные документы. В его домашнем архиве заботливо хранились тома не только всех институтских лекций, но даже школьные тетрадки. Между прочим, и в школе и в институте Болотов был отличником. И теперь сидел и слушал чуть не разинув рот двоечника не только школьного, но и по жизни…

• Предыдущая
• 22/97
• Следующая