Пурпур и яд - Немировский Александр Иосифович - Страница 36

• Предыдущая
• 36/65
• Следующая

– На кого ты лаешь, собака! На того, кто хочет освободить тебя и твоих братьев от римских ростовщиков, против друга эллинов (или фригийцев, галатов, пафлагонцев – в зависимости от того, кто был слушателем)?

Наутро, когда Маний Аквилий со своей свитой явился для обучения новобранцев, он обнаружил, что лагерь пуст. Какой-то пафлагонец, вылезший из-под полога шатра, уверял, что царский лазутчик, переодетый рыбаком, предлагал ему, как и всем другим, золото.

В донесении сенату Маний Аквилий писал: «Царь Митридат употребил несметные богатства на подкуп подданных Никомеда, и продажные азиаты последовали за ним. Если не будут присланы легионы, вся Азия окажется в руках злейшего врага римского народа».

К вечеру того же дня о происшедшем узнал Митридат. Бросив все свои дела, он отправился в гавань Гераклеи, где Архелай встречал какой-то корабль.

– У меня хорошие вести, – сказал царь другу. – Если бы ты знал, какие проценты принес мне один статер!

– И у меня недурные вести, – сказал Архелай, выслушав рассказ царя. – Из Рима прибыл человек. Он привез это.

Архелай торжествующе протянул руку. На ладони блестел новенький золотой.

– Римский динарий, – разочарованно протянул Митридат.

– Корфинийский, – поправил Архелай. – Есть такой городок – Корфиний. Он стал столицей Италии и местом чеканки этих удивительных монет.

Митридат наклонился. Только теперь он понял причину ликования Архелая. В центре золотого кружка был изображен бык, топчущий волчицу. Итак, восстали италики, его друзья и союзники! Это была победа, которой Архелай мог гордиться не меньше, чем он своей.

Эвмел осторожно наклонился над спящим. Смертельная усталость не сгладила черт, давно вызывавших у него неприязнь, а страх перед расплатой наложил новые, еще более отвратительные. Да! Маний Аквилий Старший понимал людей. Он не ошибся и в своем сыне, отослав его от себя. Может быть, уже в первых его неудачах он увидел предвестие этого разгрома, с которым не может сравниться ни одно поражение Рима за последние сто лет.

Все эти годы Эвмел служил этому человеку, выполняя его приказания. Он повиновался неписаному закону: «Слугам не дано выбирать господ, также как сыновьям родителей». Он был верен ему по привычке, выработанной годами общения с его отцом. И Маний Аквилий Младший принимал это как должное. Он перестал замечать Эвмела, словно бы тот превратился в одну из тех восковых статуй, которые он приказал растопить. А Эвмел все больше и больше присматривался к Манию Аквилию Младшему я открывал в нем то, чего не замечал в его отце.

Зная, что Эвмел потерял слух, Маний Аквилий говорил все, что так тщательно скрывал его отец. И губы, движение которых Эвмел научился понимать, разбалтывали тайны, не известные ни одному из приближенных. Эвмел был в курсе всех интриг. Перед ним прошла эпопея с Титием, сделавшая Мания Аквилия богачом. Он видел, как в его паутину попался Никомед и неуклюже барахтался, пытаясь вырваться. Но сеть лопнула, когда ее попытались накинуть на Митридата. И паук на земле. Он лежит, разметав руки с длинными и черными от грязи ногтями. И шрам на груди впрямь похож на клеймо. И может быть, есть доля правды в рассказах о том, что Афинион, поднявший на борьбу невольников Сицилии, заклеймил жадного и жестокого консула той печатью, которой клеймят беглых рабов. Манию Аквилию и впрямь пришлось пережить все, что испытывают эти несчастные, гонимые люди. Его ищут во всех гаванях, по всем дорогам. И тех, кто это делает, прельщает не награда. Их ведет ненависть к этому человеку, принесшему неисчислимые бедствия всей Азии.

Маний Аквилий ехал верхом. Под римлянином был крепкий мул, вот уже пять лет вывозивший нечистоты из Пергама. Он шел, весело помахивая хвостом. Его не пугала толпа и ее вопли. Может быть, ему нравилось внимание, оказывавшееся его седоку. Или он успел оценить преимущества новой службы, где для него впервые не жалели овса.

Солнце жгло голову Мания Аквилия через толстый войлочный колпак, крепко привязанный волосяной тесьмой у подбородка. Тесьма врезалась в кожу, и Маний Аквилий дергал головой, желая ее поправить. Этот жест вызывал у зевак, следовавших за римлянином, хохот. Зеваки истолковывали жест по-своему:

– Смотри какой гордый!

И в пленника летели палки, комья грязи, камни. В Эфесе женщины, потерявшие сыновей, выстроились в два ряда от Милетских ворот до агоры. Тысячи плевков облепили лицо и одежду виновника войны. Какой-то шутник назвал это «эфесским дождем».

После Эфеса Маний Аквилий уже не дергал головой и не делал попыток отогнать мух, садившихся на его лицо и грудь, будто бы заклейменную царем рабов Афинионом. В Мании Аквилий уже нельзя было узнать даже человека. Поэтому начальник эскорта, сопровождавшего пленного из города в город, приказал рабу-германцу, обладавшему зычным голосом, провозглашать звания Мания Аквилия. И раб делал это добросовестно, со свойственной германцам методичностью:

– Маний Аквилий, сын Мания Аквилия, устроителя Азии, бывший эдилом, претором, консулом и удостоенный овации за победу над царем рабов Афинионом.

Не успевал он закончить, как толпа уже кричала:

– Триумф! Триумф!

«Триумф»– одно это слово слышал Маний Аквилий, уже не ощущавший ни жжения солнца, ни ударов. «Триумф! Триумф!..»

Скорее бы Пергам! Пусть лучше расплавленное золото. Но только бы не слышать этого слова, казавшегося таким желанным прежде.

Пастух, первым пригнавший свое стадо к этому месту, видимо, долго таращил глаза, не в силах понять, куда попал. Противоположный берег так близок, что можно думать – это широкая река, наподобие оставшегося сзади Истра или Борисфена. Но вода была соленой, и коровы ее не пили. Бык, соблазненный свежей зеленью на другом берегу, поплыл. Почесывая затылок, пастух невозмутимо сказал: «Боспор», что на его языке означало «бычья переправа». И это имя закрепилось за проливом, соединявшим Понт Эвксинский с Пропонтидой.

Первому моряку, чей челн или плот занесло сюда из Понта, пролив должен был показаться горлом. Именно это сравнение и пришло на ум Митридату, когда он с палубы «Эвергета» озирал свои новые владения. Да, это было горло Понта Эвксинского, образованное двумя континентами. Тому, кто владел этими берегами, ничего не стоило перетянуть пролив цепью, и ни один корабль не мог бы войти в Понт или выйти оттуда. Великий и могучий Понт Эвксинский злой волей превращался в большое озеро наподобие Каспия. Сколько царей протягивало сюда руки, сколько крови было пролито из-за этой полоски воды!

Первыми, насколько помнит история, ее захватили цари Трои, преградив путь в Понт аргонавтам. Нет! Не из-за прекрасной Елены сражались герои Гомера и олимпийские боги – из-за проливов. Потом много лет спустя сюда пришел предок отца Митридата, Дарий, перекинувший через пролив мост. Эллинские колонии по берегам Понта были отрезаны от метрополий. Война оказалась неизбежной. Предок матери Митридата, Александр, где-то здесь перешел в Азию. А потом римляне поставили здесь своего раба Никомеда, и он, исполняя их приказ, стянул горло Понта Эвксинского цепями.

Митридат уловил слева по борту шум голосов. Повернувшись, он увидел всадников. Они казались глиняными детскими игрушками. Да это ведь скифы. Скифы Палака! Почему они кричат? Радуются ли флагу со звездой и полумесяцем? Или негодуют, что пересекли Понт, а колчанов раскрыть не пришлось? Города один за другим открывали ворота. Скифов встречали не расплавленным свинцом, не кипятком, не ядрами, а цветами и фруктами. Их поили вином. Путь от Синопы до Византия показался им праздником.

– Какое знамение дали нам боги? – услышал Митридат знакомый голос.

– О чем ты, Архелай? – спросил царь херсонесита.

– На том месте, где ты видишь скифов, царь царей перекинул мост и повел свое войско в Европу.

– Но ведь Дарий потерпел поражение.

– Он шел против скифов, а ты со скифами! – воскликнул Архелай.

• Предыдущая
• 36/65
• Следующая