Выбери любимый жанр

Софисты - Наживин Иван Федорович - Страница 33


Изменить размер шрифта:

33

— Я готов хоть сейчас же сложить свои полномочия главнокомандующего… — сказал очень боявшийся демократии Никий, весь в перьях. — В самом деле пусть Клеон попытает счастья…

У того демократическая голова закружилась: а что, в самом деле? Тогда ведь он будет ходить в украшениях и перьях… И весь охваченный административным восторгом, Клеон грянул:

— Будь по-вашему!.. Через двадцать дней я возьму вам всех спартанцев со Сфактерии живыми или мертвыми…

Агора бурно взревела. Лес рук поднялся над глупыми головами. Сердца били патриотический набат. Все были героями самого высокого давления.

Враги демократии и ее горлопанов надеялись, что с первых же шагов Клеон оскандалится, но каково же было всеобщее удивление, когда он свое слово сдержал и со спартанцами Сфактерии покончил: из четырехсот двадцати воинов, там засевших, сто двадцать восемь пали, а остальных Клеон-триумфатор увел за собой в Афины[18].

Клеон-триумфатор властвовал больше года. Он резко увеличил дань со всех «союзников» Афин — деньги, благодаря войне, в ценности значительно упали — и особенно крепко нажимал там, где власть афинской демократии была особенно сильна. Одно за другим направлялись из Спарты в Афины посольства, но Афины на мир не шли: владеть укрепленными местами в неприятельской земле оказывалось чрезвычайно удобно. Из Пилоса и только что захваченной Киферы можно было не только делать набеги в самое сердце Спарты, но и поднимать там илотов против господ. Неутомимый Аристофан во «Всадниках» опять напал было на воителей, но воители делали свое дело: резались и кололи один другого эллины везде понемножку, всюду «кипела печальная работа мечей» и под Делиумом Алкивиаду удалось расквитаться с Сократом за Потидею: тут он спас жизнь Сократу.

На северо-востоке было сравнительно спокойно. Когда доблестные союзники — недоблестных союзников не бывает до тех пор, пока они не сделают какой-нибудь гадости — запаздывали с данью, появлялись афинские триеры и дело улаживалось. Местами стояли там афинские гарнизоны, но дух сопротивления все же возрастал: увеличение дани Клеоном и вообще его заносчивость — он вел дело так, как будто бы он был весь в перьях — делали свое дело. Когда демократия развозится, ее не уймешь — так было дело и с Клеон-Наполеоном, так потом было и в Версали…

Бразид — «неплохой для спартанца оратор» — ниспроверг в Мегаре установленную там Афинами демократию, возвратил опять город в лоно дорийского союза, а затем заключил опять союз с оборотистым Пердиккою, чтобы нанести удар Афинам на северо-востоке: этим он отнял бы у них богатый источник доходов и снабжения, ибо именно оттуда получали они металл для денег и лес для судостроения. Бразид бросился туда со своими гоплитами так шустро, что фессалийцы не успели прекратить ему дороги. За теснинами Олимпа, жилища бессмертных богов, его уже ожидал пройдоха Пердикка с войском. Они бросились к Амфиполису. Те послали искать помощи, и к ним подоспел Фукидит с семью триерами, но Амфиполис уже сдался: счастье и в пределах Аттики перешло к спартанцам — они были уверены, что это счастье. Афины были в бешенстве и потому незадачливого Фукидита послали в изгнание, которым он воспользовался для того, чтобы написать лучшую из историй древности.

Эти неудачи и потеря Фракии дали в Афинах перевес умеренной партии, и она сумела наладить перемирие на год. Но Клеон, отведавший «славы», весьма непарламентарно орал до тех пор, пока афиняне не послали его с войском против Бразида. В сражении со спартанцами при Амфиполисе Клеон был разбит и убит, но и Бразид, тяжело раненный, прожил только до тех пор, когда своими глазами он увидел победу.

Неуверенный Никий со своей партией в Афинах и царь Плейстонакс в Спарте добивались из всех сил прекращения войны и весной был заключен, наконец, так называемый Никиев мир: завоевания обеих сторон в Аттике и Пелопоннесе возвратить по принадлежности, пленных разменять, Амфиполис оставить за Афинами, халкидским городам, по очищении их спартанцами, возвратить прежнее положение, каждый год возобновлять этот мир великою клятвою и во всех священных местах Греции поставить столбы с условиями мира. А в следующем году обе высокие договаривающиеся стороны заключили не только оборонительный, но и усмирительный союз, потому что некоторые союзники, как Беотия, Мегара, а в особенности Коринф, и слышать о мире не хотели. Конечно, мертвые могли встать из могил и со дна морей и спросить: позвольте, но зачем же мы тогда дрались, страдали и умирали, но они этого не сделали. А впрочем, если бы и сделали, то толку все равно не было бы. Вероятно, софисты встретили бы их любезнейшей улыбкой и сказали бы: «А уж это дело ваше… Надо было смотреть вовремя…» и — взялись бы за составление очередной речи за что-нибудь или против чего-нибудь…

…Небо благословенной Эллады грустно улыбалось на всю эту дрянную возню софистов маленьких и больших: им все это казалось новым и весьма значительным, но небо видало все это уже давно. «История есть только у государств», — сказал один современный английский мудрец. Это так. Но жизнь была все же и до истории и жизнь неизвращенная ни софистами, ни государством, ни историей. Небо стало уставать, однако, от жизни человека и без истории, и со всякими историями…

XVIII. АНТИКЛ, РАЗБОЙНИК

— Да разразит тебя Зевс!.. — трясясь от злости, весь красный, закричал вслед вырвавшемуся у него из рук во время порки племяннику все толстеющий Феник.

Антикл украл у соседа замечательного боевого перепела, — он был страстный любитель боев между петухами, перепелами и даже собаками — а этот толстяк, не угодно ли, поднял гвалт на весь город! Разве в Спарте не восхищаются все ловко ворующим молодым человеком? И с искаженным бешенством красивым лицом Антикл, шепча какие-то ругательства, понесся в сторону Пирея.

Феник, исполняя волю Аполлона, переселился уже в Афины, — хотя и в Колоне теперь было хорошо: Алкивиад все воевал, а горюющая Гиппарета, чтобы не плакать в одиночестве, перебралась в город — снял лавку на агоре, на бойком месте, на углу, и открыл меняльное дело, которое при невероятном количестве разной и разноценной монеты в Элладе, глупости селяков и ловкости рук Феника давало ему блестящий прибыток. И если племянник его был невыносим на воле, в деревне, то в городе с ним и совсем сладу не было: не то пороть неустанно подлеца было надо, не то деньги менять и шептаться с простяками о разных побочных, но интересных делах. На его бегство дядюшка не обратил никакого внимания: это случалось не раз и раньше — проголодается и придет. Но на этот раз дело обернулось серьезнее: на ночь Антикл не вернулся и на другое утро его не было. Ругаясь и призывая всех богов в свидетели против отвратительного мальчишки, Феник отправился в Пирей, чтобы, всыпав ему горячих на месте, за ухо привести негодяя домой.

Антикл, задыхаясь от бега, примчался в Пирей. Не доходя до гавани, он, чтобы не обращать на себя внимания, замедлил шаг и как будто ему было нужно что-то найти, ходил по богатому, приведенному после персидского разгрома Периклесом в цветущее состояние городу. Он ходил из одной гавани в другую, — их было в Пирее три — но больше всего привлекала его гавань торговая, богатый Эмпорион, с ее удивительными набережными, огромными лабазами, закрытыми рынками с рядами колонн: уже если в этой суете не стянуть чего-нибудь, то где и стянуть? Всего его имущества с ним была лишь старенькая хламида, застегнутая у горла, — дядюшка не баловал своего дорогого племянника — которую можно было в случае нужды сбросить одним движением руки. И это было все. А он задумал великое дело, для выполнения которого нужны были на первое время некоторые запасы. И мужчины, и женщины невольно оглядывались на Антикла: так хорош и строен был этот смуглый юноша с его чего-то ожидающими, горячими глазами и пленительными ямочками на щеках, на которых только-только стал пробиваться первый золотистый пушок. Он не посещал никаких гимназий, не знал, как и входят на палестру, но сама природа позаботилась создать это прекрасное тело, которое, казалось, стояло до этого каким-нибудь бронзовым богом в храме. Антикл не знал еще, как был он хорош, как не знает этого дикий зверь, взгляды прохожих смущали его, и он снова спрятался в пестрых и горластых водоворотах разноплеменной гавани, над которой белой метелью кружились чайки, упоительно пахло морем и каждый был занят только своим, по-видимому, важным делом…

вернуться

18

Так в наши дни вахмистр, мужик, Буденный разнес барона Врангеля с генералами: видимо, «наука» в делах истребления рода человеческого особой роли не играет. И наполеониды были ведь не академики, а оборванцы.

33
Перейти на страницу:
Мир литературы