Музыка и медицина. На примере немецкой романтики - Ноймайр Антон - Страница 58

Из-за всех этих трудностей он, конечно, как дирижер должен был потерпеть фиаско. Кроме того, Шуман был сильно близорук. Трудно сказать, какую роль сыграл этот фактор. В характеристике доктора Рейтера от 1841 года говорится, что «господин Шуман уже в юношеские годы… был близоруким». Например, отказ от приглашения гамбургского устроителя концерта дирижировать своей симфонией cl-Moll в 1842 году он обосновал такими словами: «Я так близорук, что не вижу ни одной ноты, ни одного музыканта. Я должен купить очки, прежде чем дирижировать». Возможно это было преувеличением, которым он хотел скрыть свой страх перед общественным выступлением. Однако близорукость должна была сильно мешать ему дирижировать. Странно, но он всю жизнь отказывался от очков и носил исключительно лорнет.

После концерта 27 октября 1853 года концертный комитет решил передать Таушу должность музыкального директора, а Шуман должен был дирижировать только своими собственными произведениями. Когда ему 7 ноября сообщили об этом решении, он назвал это «бесстыдством» и решил совсем не появляться на концерте, назначенном на 10 ноября, после чего наступил решительный разрыв. Однако отрешение от должности ничего не изменило, он формально оставался на посту музыкального директора до осени 1854 года. Это привело к тому, что появились первые признаки тяжелого психоза. После «ультимативного письма музыкальному обществу и господину Таушу», которое он отправил 19 ноября, и в котором высказал кажущиеся в высшей степени параноидальными обвинения, он два дня спустя написал Йоахиму странное письмо, в котором обратился к нему так: «Дорогой боевой товарищ, после того как я на прошлой неделе послал в лагерь противника 20-ти фунтовые заряды, наступило некоторое затишье. Еще вчера я слышал, что другой боевой товарищ тайно приставлен, чтобы взорвать меня миной. Я сказал ему об этом, на что названный товарищ ответил выражением своего лица, что он лучше взорвет их. Разве это не весело? Но если Вам что-нибудь известно о заговоре, я охотно хотел бы знать об этом. Я всегда прихожу в хорошее настроение, когда Вам пишу. Вы для меня, как врач».

От суматошных событий последних дней у него внутри все кипело от ярости. Тем более удивительно, что при таких обстоятельствах он мог еще заниматься творческой работой. Менее чем за две недели он написал концерт для скрипки d-Moll, который Иегуди Менухин назвал «недостающим звеном» между концертами Бетховена и Брамса, и который до 1836 года считался утерянным. По высказываниям Евгении Шуман, последней живой свидетельницы, этот концерт по желанию Клары никогда не должен был исполняться на публике, и рукопись якобы была уничтожена. По компетентному мнению Иегуди Менухина, этот концерт — настоящий романтический и свежий Шуман, без какого-либо следа болезни. Менухин предполагал, что содержащиеся в нем гармонии, которые не могут удивить наш слух сегодня, в то время были неслыханными и могли быть неверно восприняты. Кроме этого концерта Шуман написал «Сказочные повествования» для кларнета (или скрипки), виолы и фортепьяно ор. 132 и последнее произведение «Утренние песни» ор. 133 с посвящением Диотиме — героине душевнобольного Гальдерлина. Удивительно, в музыкальном стиле этих композиций чувствуется стиль Брамса. С «Утренними песнями» он вернулся к своему любимому фортепьяно, чтобы ему, как близкому другу, передать свое последнее послание. Еще никогда для фортепьяно не было написано загадочное «прости».

24 ноября супружеская чета Шуманов отправилась в четырехнедельное концертное турне в Голландию. Они пережили триумф. Голландская публика принимала их восторженно, они были приняты даже королевским двором. Во время игры Клары сведущий в музыке король спросил Шумана: «А Вы тоже музыкант?» Ввиду таких успехов он теперь уже не обижался на подобные вопросы. Уставшие, под впечатлением успеха, примирившиеся с судьбой, 22 декабря они вернулись в Дюссельдорф, где отпраздновали сочельник в кругу своих детей — последний, на котором их отец был вместе с ними. 3-го января 1854 года Шуман записал: «Каталог закопчен и отослан». Речь шла о списке всех написанных до сих пор композиций, которые он посчитал необходимым издать, и в которых, как и в «Поэтическом саду», нет ни намека на душевную болезнь, ни из-за почерка, ни из-за формулировок комментариев. Иногда его настроение было эйфорическим, как следует из письма Йоахиму от 6 января, о чем Клара писала в своем дневнике: «Роберт такой веселый, что и я по-настоящему веселюсь, глядя на него». Такое же веселое настроение было у него во время праздника, устроенного его друзьями Йоахимом и Брамсом в Ганновере. Туда они поехали 18 января. Триумф, с которым его там принимали, заставил его забыть все горечи Дюссельдорфа. Всегда молчаливый и робкий, он совершенно раскованно, по рассказам очевидцев, занимал все общество имитацией голосов и другими шутками.

30 января они снова возвратились домой, где началась его обычная уединенная жизнь в кругу семьи. Он снова обратился к «Поэтическому саду», антологии всех доступных цитат о музыке, на которых он сконцентрировал свой интерес. Его композиторская деятельность почти замерла; он написал еще «Романсы для виолончели», которые Клара позже уничтожила. В конце 1852 года начался полный упадок творческих сил, когда он собирал неопубликованные произведения «песенного года» в ор. 142, последняя песня которого «Медленно катит мой экипаж» потрясающим образом рисует ужасы грядущих событий.

Если в Ганновере он был в прекрасном расположении духа, за исключением плохого настроения 27 января, вызванного чрезмерным употреблением алкоголя, то в Дюссельдорфе не только вернулись его обычные боли, но и появились новые, предвестники несчастья. Так, в письме к Йоахиму от 6 февраля он сообщил о существующей телепатической связи между ним и Брамсом: «Я Вам часто писал симпатическими чернилами, и даже между этими строками есть тайный шрифт, который проявится позже». И добавил: «Музыка теперь спит, по крайней мере внешне». В первый раз 10 февраля в домашней книге было записано, что ночью «появились очень сильные и мучительные слуховые галлюцинации», которые мешали ему спать, днем исчезли, а в следующую ночь снова появлялись. Клара описала это так: «В пятницу 10-го, в ночь на субботу 11-го у Роберта были сильные галлюцинации, всю ночь он не сомкнул глаз. Он слышал все время один и тот же звук, иногда с другим интервалом. Днем звук исчез. В ночь на воскресенье 12-е было точно так же, и на следующий день это прекратилось только на два часа, а в 10 часов снова возобновилось. Мой бедный Роберт ужасно страдает. Каждый шорох для него звучит как музыка. Он говорит, что она такая чудесная, с прекрасно звучащими инструментами, такую никогда не услышишь на земле. Это ужасно его мучает. Врач говорит, что ничего не может сделать. Последние ночи были кошмарными. Мы почти совсем не спали. Днем он пытался работать, но это удавалось ему с большим трудом. Он несколько раз говорил, что если это не прекратится, он сойдет с ума. Слуховые галлюцинации так усилились, что он слышал целые пьесы, как будто играл оркестр от начала до конца, и на последнем аккорде звук остановился, мысли Роберта были направлены на другую пьесу. Ах, и ничего нельзя сделать, чтобы ему стало легче!».

Таким же был рассказ Рупперта Беккера, концертмейстера Дюссельдорфского оркестра, который 14 февраля гулял с Шуманом: «Шуман говорил сегодня о странном явлении, которое продолжается уже много дней. Это внутреннее звучание прекрасных, совершенных по форме музыкальных пьес. Звучание такое, как далекая духовная музыка, ее отличает прекрасная гармония, Даже когда мы были у Юнге (в ресторане), начался его „внутренний“ концерт, и он был вынужден бросить читать газету. Дай Бог, чтобы не было ничего плохого. Он говорил о том, что так должно быть в другой жизни, когда мы снимем с себя земную оболочку. Странным образом это явление происходит теперь, когда Шуман уже восемь недель, даже больше, ничего не пишет».

В кризисные годы, в 1833 и в 1844–45 гг. на Шумана большое влияние оказало его душевное состояние. Некоторые из его лучших произведений, как, например, «Крейслериана», «Весенняя симфония», ранние песенные композиции и увертюра «Манфред» написаны под влиянием внутреннего голоса. Интенсивность слуховых нарушений в последующие недели усилилась, поэтому Клара попросила совета у врача, друга семьи и любителя музыки, доктора Рихарда Хазенклевера, который не знал о психическом расстройстве своего друга. Он предложил в качестве лечащего врача доктора Бегера. Мы не знаем, каким было лечение, но в первое время Бегеру удалось немного улучшить состояние Шумана. Клара рассказала следующее: «В пятницу 17-го, ночью, когда мы только что легли, Роберт снова встал и записал тему, которую, как он сказал, ему спели ангелы. После того как закончил писать, он лег и всю ночь фантазировал с открытыми глазами, направленными в потолок. Он был твердо убежден, что ангелы окружили его. Звучала чудесная музыка. Ангелы кричали ему: „Добро пожаловать!“. Наступило утро и с ним страшные изменения.