Музыка и медицина. На примере немецкой романтики - Ноймайр Антон - Страница 55

Под влиянием этого шока работа над оперой «Геновева» была прервана. Он обратился к камерной музыке. Появились два клавирных трио ор. 63 и ор. 80. О первом он говорил, что оно было написано в «последние дни мрачного настроения», второе трио, напротив, излучает подъем и юношеский восторг, причем он особенно любил вторую часть с ее эмоциональным настроением и чрезвычайно поэтичной выразительностью. По совету врача Шуман в 1848 году взял на себя руководство песенным обществом «Лидертафель», а также хоровыми коллективами Дрездена, что свело его с другими людьми и таким образом помогло преодолеть некоммуникабельность. С улучшением душевного и физического состояния Шуман в 1848 году и особенно в 1849 принялся за композиторскую деятельность с такой интенсивностью, что можно было подумать — он вычислил отмеренное ему время. «Я должен быть творчески активным, пока продолжается день», — писал он тогда. Он назвал 1849 год «самым плодотворным годом». Вслед за «Геновевой» была написана увертюра к «Манфреду» ор. 115, «Альбом для юношества» ор. 68, «Лесные сцены» ор. 82, «Три фантастические пьесы для кларнета и фортепьяно» ор. 73, окончание «Сцен Фауста», сочинением которых он занимался 10 лет непрерывно. Они представляют собой его самое значительное драматическое произведение. После почти десятилетнего перерыва он снова обращается к песне, хотя в сравнении с песенным 1840 годом состояние его души полностью изменилось. Если тогда у него было юношеское счастливое весеннее настроение, то теперь превалируют скорее суровые, далекие от жизни мотивы, отмеченные глубоким смирением и печалью. Хотя эти песни проникнуты меланхолией, все же некоторые из них находятся на значительной творческой высоте, как, например, «Песни Ленау» ор. 90, последняя из которых представляет собой реквием на древнекатолическое стихотворение. Как он любил этот реквием, видно по тому, что попросил рукопись в клинику Эндеиха. Разгадка проста: во время написания этого реквиема он уже принял решение покончить с собой.

Ввиду этой необычайной композиторской активности, в результате которой появились гениальные произведения, создается впечатление, что он, зная что ему осталось совсем немного, был вынужден реализовать как можно больше планов. При этом состояние Шумана, по-видимому, постепенно ухудшалось, так как в это время впервые мы читаем о его «глупом поведении», о внезапных и полностью немотивированных изменениях окончательно принятых решений. Так, он заставил распаковать уже упакованные чемоданы с таким обоснованием: «Расходы на удовольствия слишком велики». Пастор из Йены и бывший сотрудник Шумана в его музыкальном журнале Густав Адольф Кеферштейн рассказывал позже, что его друг показался ему в Дрездене не совсем нормальным.

Бертольд Литцман, профессор истории литературы Боннского университета дал Шуману в период с 1848 по 1850 год следующую характеристику: «Из этих данных, даже если ничего не знать о прошлом и будущем человека, становится ясной картина жизненной линии и его болезни, которая наступает с переменной силой, продолжительными перерывами и изменяющимися симптомами. Она с ужасной регулярностью проявляется в чрезмерной раздражительности, которая находится в причинной связи, это можно прочесть между строк, исключительно с умственным перенапряжением и исчезает при воздержании от работы, но снова нападает, как враг с тыла, как только больной начинает радоваться вновь приобретенной силе и возвращается к работе. Если взглянуть на список композиторских работ Шумана за период с 1848–1850 гг., то можно убедиться в том, какие огромные творческие силы понадобились этому человеку, чтобы работать в различных жанрах и бороться с непрерывно преследующим его демоном с железной энергией слабого организма и нежной душевной конституцией. Можно только удивляться его героизму. Никто даже из близких не имел ни малейшего представления о том, как боролся этот, часто мрачный, раздражительный, капризный человек, и прежде всего о том, как он писал свои произведения, в буквальном смысле слова постепенно разрушая свои жизненные силы».

Но и в этом, таком успешном 1849 году, разыгрались такие события, которые не могли не повлиять на его душевное состояние. В марте он получил прощальное письмо от своего последнего брата Карла, который находился в Карлсбаде на лечении; ему делали кровопускания. Из неопубликованного письма Розалии Шуман мы узнаем, что у Карла, очевидно, был инсульт, в результате которого он потерял речь и получил паралич правой стороны, и вскоре ожидал смерть. Таким образом, Роберт был последним живым в этой семье. Его снова охватил страх умереть от кровоизлияния, как Мендельсон или его брат Карл.

Другим событием была революция в Дрездене, разразившаяся 3 мая 1849 года, потому что король Фридрих Август II не хотел придерживаться основных законов, принятых Франкфуртским национальным собранием, и, распорядившись пропустить саксонский ландтаг, явно нарушил конституцию. Не только Рихард Вагнер, но и многие другие художники поддержали повстанцев. Известный архитектор Готтфрид Земпер организовал сооружение баррикад против наступающих прусских полков. Испуганный Шуман сбежал в деревню Бад Крейша, чтобы там «найти противовес случившемуся» в композиторской деятельности. Тем не менее революция окрылила его, и он сочинил марш ор. 76, «не старый дессауский, а республиканский», писал он своему издателю и продолжал: «Я не знал, как найти выход моему волнению; он был написан буквально в пылу».

Шуман между тем стал настолько популярным, что к столетию дня рождения Гете, 28 августа 1849, были исполнены сцены из «Фауста» для соло, хора и оркестра сразу в трех городах — Веймаре, Дрездене и Лейпциге. Но уже 31 июля он жаловался на «внезапную болезнь и слухи о холере», и это чувство болезни, как и его постоянный страх заражения, привели к тому, что в первые дни августа в его домашней книге снова стоит запись «Болен».

В ноябре 1849 года Шуман получил от своего друга Фердинанда Гиллера, который был музыкальным директором в Дюссельдорфе, приглашение занять это место, хотя Гиллер очень хорошо знал ограниченные способности Шумана как дирижера. Это предложение позволило ему поменять жизнь свободного художника, связанную с большой неуверенностью, на работу с постоянным доходом. Его решение принять это предложение облегчило то обстоятельство, что просьба предоставить ему освободившееся после отъезда Рихарда Вагнера место в Дрезденской опере, была отклонена. Тем не менее, он оставил окончательное решение до апреля 1850 года, потому что некоторые сведения о Дюссельдорфе «привели его в печальное настроение», В одной старой книге по географии он нашел упоминание о том, что в Дюссельдорфе есть сумасшедший дом. Это напоминало ему о неприятных переживаниях в Максене в 1845 году. В письме к Гиллеру он попытался успокоиться, когда писал: «Может быть, запись неправильная и заведение это просто больница, какие есть в любом городе». Но несмотря на внешнее спокойствие, в затаившемся страхе заметно предчувствие подстерегающей опасности. Как бы извиняясь, он пишет дальше: «Я должен опасаться подобных впечатлений. Музыканты часто живут в мире фантазий, тем скорее их подстерегает несчастье действительности, если оно находится так близко. У меня, по крайней мере, происходит так». Может быть, он беспокоился о своих способностях директора, хотя опыт руководства песенным обществом «Лидертафель» в Дрездене, очевидно, убедило его в обратном, так как он писал: «Именно „Лидертафель“ вселило в меня веру и силы как директора, я думал в своей нервной ипохондрии, что потерял их».

1 сентября 1850 года семья уехала из Дрездена. Однако ни официальный Дрезден, ни музыканты не обмолвились ни одним словом об этом событии. Прибыв в Дюссельдорф, Шуман почувствовал себя так плохо, таким обессиленным, что не был в состоянии присутствовать на торжественном приеме, устроенном в его честь Гиллером. К тому же он почувствовал 14 сентября «ревматизм ноги», который причинял ему ужасные боли. А в остальном его новая деятельность началась счастливо. С радостью он убедился в том, что хор имеет хорошие голоса, а оркестр, вышколенный Мендельсоном и Гиллером, — хорошие творческие возможности. Первый его концерт 24 октября, в котором Клара выступала солисткой и играла клавирный концерт Мендельсона g-Moll, принес бурные аплодисменты. Последующие концерты нашли такой же теплый прием. Василевски, его биограф и тогдашний первый концертмейстер, смог это достоверно подтвердить: «первая часть его деятельности в Дюссельдорфе сопровождалась радостными успехами. Большинство концертов приносили наслаждение». Но очень скоро оказалось, что он не справлялся со своими обязанностями, как дальше рассказывает его концертмейстер: «У Шумана не было способности ни к должности, ни к профессии педагога. У него не было существенных качеств, прежде всего умения разговаривать с людьми, ясно и четко рассказать им о своих замыслах. Он либо не говорил ничего, либо говорил так тихо, что его почти не понимали. Ему не хватало также физической выдержки на посту дирижера, он очень быстро уставал и время от времени должен был отдыхать во время репетиций. И наконец, он не умел общаться с массами». Не надо думать, что Шуман только в Дюссельдорфе стал неспособным дирижером. Письмо скрипача-виртуоза, тогдашнего концертмейстера Лейпцигского Гевандхауза, Фердинанда Давида Феликсу Мендельсону, написанное 10-ю годами раньше, свидетельствует: «Вчера у меня был Шуман и целый час о чем-то молчал, из чего я наконец понял, что он охотно представил бы публике свою Первую симфонию. Я согласился, и он знаком дал понять, что оплатит репетиции, чтобы все было сделано основательно. Он выкурил две сигары, два раза провел рукой по рту, издал какой-то звук, взял шляпу, забыл перчатки, кивнул головой, пошел не в ту дверь, затем в ту — и ушел».