Сердце Бонивура - Нагишкин Дмитрий Дмитриевич - Страница 28
- Предыдущая
- 28/146
- Следующая
— Там нет никого, тётя Надя! — сказал он.
Перовская выглянула. Плотно прикрыла дверь.
— Ну, что случилось? Даром ты не приходишь…
Виталий рассказал о том, что видел на Эгершельде. Перовская слушала его, не прерывая. Когда он кончил, спросила:
— Ты хорошо знаешь этого рабочего, который сынишку выставил в «пикет»?
— Нет, тётя Надя, не знаю. Даже и фамилию не спросил, только и знаю, что прозвище его «Ваня-сокол»… А вы не знаете его?
Перовская не ответила. Она задумчиво посмотрела на Бонивура. Что-то её озаботило. Она стояла так довольно долго. Виталий не мешал ей думать. Наконец, Перовская подняла на него свои ясные глаза.
— За предупреждение спасибо. Ты поступил правильно, Виталий. В тот дом ты больше не пойдёшь. Если где-нибудь встретишь Ваню-сокола, не подавай виду, что его знаешь. Со Стороженко дела обстоят не так плохо, как можно было думать. Его можно выручить. А вот с тобой хуже… — Перовская села, опершись руками о бедра.
— Я не понимаю, тётя Надя…
— Сейчас поймёшь. Меня очень встревожило то, что ты, не раздумывая, пошёл к Ване-соколу и даже в какой-то степени уведомил его, что Стороженко связан с большевиками. Допустим, что Ваня-сокол честный рабочий, и, тем не менее, в бараке есть теперь человек, который доподлинно, знает, что Стороженко связан с подпольем. А именно такой вывод может и должен сделать этот Ваня-сокол… Ты скажешь, что он выставил на стражу своего Андрейку и уже это одно говорит, что он нам не чужой. Может быть, и так, а может быть, это произошло только потому, что Ваня-сокол считал, что надо соседу помочь, коли он попался, не задумываясь над тем, какие мотивы руководили соседом, когда он кое-что приносил из порта. Узнав же, что Стороженко втянут «в политику», он может, попросту испугавшись, передать охранке твой разговор. Кстати, солдаты и офицер, которых ты видел, не обязательно из контрразведки. Это портовая охрана, и нас это вполне устраивает.
Виталий сделал движение. Перовская остановила его: «Помолчи!»
— Ты опять скажешь, как сказал однажды, что «хотел увидеть обстановку своими глазами» или что-то в этом роде. Но в данном случае у тебя была ограниченная задача. Ты узнал об аресте Стороженко. И ты должен был сообщить нам об этом. Остальное — наша забота, товарищ Бонивур, как нашей заботой было организовать все это предприятие, подыскать людей для его выполнения, переправлять продовольствие и так далее, как и находить необходимые меры для предотвращения возможного провала. Ты впутал в это чужого человека.
— Не мог чужой человек послать Андрейку! — возразил Виталий горячо.
— Ну, а мог Маленький Пэн оказаться просто мошенником, участником какой-нибудь шайки, который завёз бы тебя в укромное место, а потом нам пришлось бы платить за тебя выкуп?
— Ах, вы и про Пэна знаете? — пролепетал Виталий.
— И про Пэна знаем. И вот смотрю я на тебя, Виталий, и не пойму: то ли тебе баснословно, совершенно невероятно везёт… какое-то чисто мальчишеское счастье, то ли у тебя есть чутьё на людей? Ну, хорошо, повезло тебе при освобождении Нины и Семена, повезло с Пэном, да нельзя же на «счастье» в нашем деле надеяться и лезть всюду, куда потянуло? Рисковать мы иногда должны, рисковать с умом, ошеломляя наших противников сообразительностью, дерзостью, остроумием. Но этот риск — не система, а исключение. Система же наша — завоевание полного доверия самых широких масс рабочих и крестьян. Тогда и нам будет работать легче, тогда помощники и союзники у нас всюду будут. Вот и не могу я понять, что тебя выручает: счастье или чутьё? Если счастье, кончится это очень плохо: сорвёшься сам и других потянешь. А если чутьё — далеко пойдёшь, Виталий! Уменье распознавать людей — драгоценное качество большевика… Не все мы в равной степени наделены этим уменьем: кто наделён — может больше других сделать для партии…
— Тётя Надя, — сказал Виталий, — я как на Андрейку посмотрел да на его отца, мне точно в сердце стукнуло: свои! Не знаю, как и рассказать вам то, что иногда я чувствую. Вот нет никаких данных, ни слова человек не скажет, пальцем не шевельнёт — как знать, можно ли ему довериться, а меня точно под руку кто толкнёт: не бойся, мол… Вы ведь знаете Любанского, который на Поспелове работает? Как я с ним познакомился? На улице, тётя Надя… В толпе рядом стояли. У японцев какой-то парад был, чуть не весь корпус по Светланской прогнали… в каждой роте оркестр, фанфары, барабаны, шум, треск, громобой… По адресу японцев чего только народ не говорил. А Любанский молчал. Всякое молчание бывает, тётя Надя, за иным молчанием другой раз черт его знает какое пламя клокочет! Глядел я на Любанского, глядел — и вот втемяшилось мне, что такого парня к нам бы надо… Ведь душа стынет, как представишь себе, на каком он теперь деле — на допросах наших товарищей присутствует. Кто из наших его знает? Вы, да я, да ещё трое — пятеро… А те, кого допрашивают, в нем палача видят! Палача!.. Ему-то каково?!
Перовская не мешала Виталию говорить, молча глядя на его разгоревшееся лицо, отражавшее сильнейшее волнение.
— А ведь мог я мимо Любанского пройти, тётя Надя? Мог?
— Что же все-таки тебя в Любанском привлекло?
— Да я и сам разобраться не могу. Показалось мне, что он ненавидит японцев всеми силами души своей. Так ненавидит, что и слова на них тратить не хочет. Что с такой ненавистью человек может не смеяться над врагом, а только бить его, что ради этой задачи он все может сделать… В чем это выражалось? В глазах, в складке губ, в чем-то таком, что и не запомнишь, чего и не расскажешь…
Тётя Надя вдруг посмотрела на часы и охнула.
— Иди Бонивур! Сейчас я занята. Насчёт Стороженко не беспокойся, кое-что предпримем. Да, в заключение разговора должна я тебе сказать, что мы обязаны и должны доверять людям. Но мы не можем позволить себе роскоши быть доверчивыми!
Виталий в замешательстве поглядел на Перовскую.
— Что-то я не совсем понимаю.
— Подумай — поймёшь. Чему тебя в гимназии учили: неужели доверчивость и доверие одно и то же?
— А-а! — протянул Бонивур.
Тётя Надя тихонько подтолкнула его к выходу.
— До свидания! В прихожей скажешь, чтобы закрыли на сегодня.
Когда Виталий вышел, тётя Надя поспешно открыла дверь, ведущую из кабинета в столовую. Там сидел верхом на стуле, положив голову на скрещённые руки, Михайлов. Перовская сказала:
— Извини. Задержалась сильно. Приходил Бонивур, сообщил о провале Стороженко. Опять парень сунулся в пекло без раздумий, без сомнений.
— Горячий!
— Пришлось поговорить с ним.
— Я слышал все. Ты не напрасно подняла этот вопрос перед ним. От парня много можно требовать. Горячее сердце, чистая душа, пламенная вера в наше дело, забвение самого себя.
— В партию бы пора его принимать товарищ Михайлов! — сказала неожиданно Перовская.
Михайлов вопросительно посмотрел на неё, в глазах его заиграла усмешка.
— Позволь, позволь… Только что ты отчитала его как мальчишку.
— Ну, не как мальчишку. Если ты разговор слышал, то согласишься со мной…
— В комсомоле люди нужны настоящие, тётя Надя! — сказал Михайлов. — Я за ним давно слежу. Ему молодёжь верит. Слушал я его, приходилось. Говорит просто, душевно, волнуется — и каждому видно, что он своё говорит, наболевшее, от чистого сердца. И, знаешь, зажигает людей этой своей чистой верой и волнением…
— Романтик он! — улыбнулась тётя Надя. — Мне недавно рассказали, он на парте своей ещё в гимназии вырезал скрещённые мечи с надписью: «Революция» и «До последнего дыхания!» Клятву дал — не любить, пока не освобождена родина!..
В комнате воцарилось молчание. Михайлов вдруг как-то ушёл в себя, о чем-то задумавшись. Перовская устало откинулась на спинку кресла, в котором сидела. Михайлов спросил:
— А рекомендацию в партию ты дашь ему?
— Бонивуру? Дам.
— Ну, не забывай об этом обещании! — сказал Михайлов.
— Не забуду! — сказала Перовская. — А когда надо? Сейчас?
— Нет… Пусть поработает ещё. Не хватает ему выдержки, силы свои переоценивает. Кидается очертя голову в любое пекло… Пусть поработает ещё! — сказал Михайлов.
- Предыдущая
- 28/146
- Следующая
