Камера обскура - Набоков Владимир Владимирович - Страница 10
- Предыдущая
- 10/36
- Следующая
Через пять минут он опять вошел в ту комнату, в которую недавно входил с таким счастливым трепетом. Магда лежала на кушетке все в той же позе застывшей ящерицы. Книга была открыта все на той же странице — гримирующаяся Грета. Он сел поодаль на стул и принялся трещать суставами пальцев.
«Перестань», — сказала Магда, не поднимая головы. «Ну что же, письмо пришло?»
«Ах, Магда…» — тихо произнес он и прочистил горло. Потом снова прочистил еще громче и сказал петушиным голосом: «Поздно, поздно, почтальон уже выходил».
Он встал, прошелся раза два по комнате, высморкался и сел снова на то же место.
«Она читает все мои письма, ты ведь это знаешь…» — проговорил он, глядя сквозь дрожащий туман на носок своего башмака и легонько топая им по расплывчатому узору на ковре.
«Ты бы ей запретил».
«Ах, Магда, что ты понимаешь в этом… Так было заведено, так было всегда… Особенно по вечерам. Были всякие смешные письма… Как ты могла… Я просто не знаю, что она сделает теперь. Ведь не может быть такого чуда… Ну, хоть этот раз, хоть этот, — была занята другим, отложила, забыла… Ты понимаешь, Магда, что это бессмысленно, — чудес не бывает».
«Ты только не выходи в прихожую, когда она прикатит. Я одна к ней выйду».
«Кто? Когда?» — спросил он, неясно представив себе почему-то давешнюю полупьяную женщину.
«Когда? Вероятно, сейчас. У нее ведь теперь есть мой адрес».
Кречмар все не понимал.
«Ах, ты вот о чем, — сказал он наконец. — Вот о чем… Боже мой, какая же ты глупая, Магда. Поверь, что как раз это никак не может случиться. Все — но только не это…»
«Тем лучше», — подумала Магда, и ей стало вдруг чрезвычайно весело. Посылая письмо, она рассчитывала на гораздо меньшее: муж не показывает, жена злится, топает ногами, старается вырвать… Первая брешь сомнения была бы пробита, и это облегчило бы Кречмару дальнейший путь. Теперь же случай помог, все разрешилось одним махом. Она отложила книгу и посмотрела с улыбкой на его дрожащие губы. С ним происходило неладное, — наступила чрезвычайно важная минута, — и если не принять должных мер… Магда вытянулась, хрустнула плечами, почувствовала в своем стройном теле вполне приятное предвкушение и сказала, глядя в потолок:
«Пойди сюда, Бруно».
Он подошел; сокрушенно мотая головой, сел на край кушетки.
«Обними же меня, — произнесла она жмурясь, — уж так и быть — я тебя утешу».
VIII
Берлин, майское утро, еще очень рано. В плюще егозят воробьи. Толстый автомобиль, развозящий молоко, шелестит шинами, словно по шелку. В слуховом окошке на скате черепичной крыши отблеск солнца. Воздух еще не привык к звонкам и гудкам и принимает, и носит эти звуки как нечто новое, ломкое, дорогое. В палисадниках цветет сирень; белые бабочки, несмотря на утренний холодок, летают там и сям, будто в деревенском саду. Все это окружило Кречмара, когда он вышел из дома, где провел ночь.
Он чувствовал мертвую зыбь во всем теле — и есть хотелось, и вместе с тем поташнивало, и все было какое-то чужое; неуютное прикосновение белья к коже, нервное ощущение небритости. Не диво, что был он так опустошен: эта ночь явилась той, о которой он, в конце концов, только и думал с маниакальной силою всю жизнь. Разнузданность этой шестнадцатилетней девочки лишь обострила его счастье — уже по тому, как она сводила лопатки, мурлыкала, закидывала голову, когда он только еще раздевал ее, щекотал ее губами, Кречмар понял, что не холодноватая поволока невинности ему нужна, а вот именно эта резвая природная отзывчивость. Тогда и он сразу, как в самых своих распущенных снах, сбросил с себя привычное бремя робкой и неуклюжей сдержанности. В этих снах, посещавших его так давно, ему постоянно мерещилось, что он выходит из-за скалы на пустынный пляж, и вдруг навстречу — молоденькая купальщица. У Магды был точь-в-точь снившийся ему очаровательный очерк, — развязная естественность наготы, точно она давно привыкла бегать раздетой по взморью его снов. Она была подвижна и неугомонна — жаркое дыхание, акробатические ласки, после краткого полуобморока она оживлялась снова, — подпрыгивала на матраце и, смеясь, перелезала через грядку кровати и ходила по комнате, нарочито виляя отроческими бедрами, глядясь в зеркало и грызя сухую, оставшуюся с утра булочку.
Заснула она как-то вдруг — будто замолкла на полуслове, — уже тогда, когда в комнате электричество стало оранжевым, а окно дымно-синим. Кречмар направился в ванную каморку, но, добыв из крана только несколько капель ржавой воды, вздохнул, двумя пальцами вынул из ванны мочалку, посмотрел на подозрительное розовое мыло, подумал, что прежде всего придется научить Магду чистоте. Брезгливо одевшись и положив на столике записку, он полюбовался, как спит Магда, прикрыл ее периной, поцеловал в теплые, растрепанные, темные волосы и тихо вышел.
И теперь, шагая вдоль пустой улицы и проникаясь жалостью к прозрачному, невинному утру, он понимал, что начинается расплата, — и постепенно, тяжелыми волнами, приливали думы о жене, о дочери. Когда он увидел дом, где прожил с Аннелизой так долго, когда тронулся лифт, в котором лет девять тому назад поднялись румяная мамка с его ребенком на руках и очень бледная, очень нежная Аннелиза, когда он остановился перед дверью, на которой холодно и безгрешно золотилась его фамилия, Кречмар почти был готов отказаться от повторения этой ночи, — только бы случилось чудо. Он говорил себе, что, если все-таки Аннелиза письма не прочла, ночное свое отсутствие он объяснит как-нибудь — даже пожертвует своей репутацией трезвенника, — напился пьян, буянил, мало ли что бывает… Однако следовало отпереть вот эту дверь и войти, и увидеть… что увидеть? Это просто нельзя было представить себе. «Может быть, не войти вовсе, оставить все так как есть, уехать, зарыться…» Вдруг он вспомнил, как на войне приходилось покидать прикрытие.
В прихожей он замер, прислушиваясь. Тишина. Обычно в этот утренний час квартира бывала уже полна звуков — шумела где-то вода, бонна звонко говорила с Ирмой, в столовой звякала горничная… Тишина. Посмотрев в угол, он заметил в стойке женин зонтик. Внезапно появилась Фрида — почему-то без передничка — и сказала с отчаянием в голосе: «Госпожа с маленькой барышней уехали, еще вечером уехали». «Куда?» — спросил Кречмар, глядя в угол. Фрида все обьяснила, говоря скоро и крикливо, а потом разрыдалась и, рыдая, взяла из его рук шляпу и трость. «Вы будете пить кофе?» — спросила она сквозь слезы. «Да, все равно, кофе…»
В спальне был многозначительный беспорядок. Желтое платье жены лежало на постели. Один из ящиков комода был выдвинут. Со стола исчезли портреты покойного тестя и дочери. Завернулся угол ковра.
Он поправил ковер и тихо пошел в кабинет. Там, на бюваре, лежало несколько распечатанных писем. Какой детский почерк у Магды. Драйеры приглашают на бал. От Горна — пустые любезности через океан. Счет от дантиста.
Часа через два явился Макс. Он, видно, неудачно побрился: на толстой щеке был черный крест пластыря. «Я приехал за ее вещами», — сказал он на ходу. Кречмар пошел за ним следом и молча смотрел, как он и Фрида торопливо, словно спеша на поезд, наполняют сундук. «Не забудьте зонтик», — проговорил Кречмар вяло. Потом в детской повторилось то же самое. В комнате бонны уже стоял аккуратно запертый чемодан — взяли и его.
«Макс, на два слова», — пробормотал Кречмар и, кашлянув, пошел в кабинет. Макс последовал за ним и стал у окна. «Это катастрофа», — сказал Кречмар. Молчание.
«Одно могу вам сообщить, — произнес наконец Макс, глядя в окно, — Аннелиза едва ли выживет. Вы… Она…» Макс осекся, и черный крест на его щеке несколько раз подпрыгнул.
«Она все равно что мертвая. Вы ее… вы с ней… Собственно говоря, вы такой подлец, каких мало».
«Ты очень груб», — сказал Кречмар и попробовал улыбнуться.
«Но ведь это же чудовищно! — вдруг крикнул Макс, впервые с минуты прихода посмотрев на него. — Где ты подцепил ее? Почему эта паскудница смеет тебе писать?»
- Предыдущая
- 10/36
- Следующая
