История русской литературы с древнейших времен по 1925 год. Том 1 - Святополк-Мирский (Мирский) Дмитрий Петрович - Страница 33

• Предыдущая
• 33/110
• Следующая

мелодичность его стиха, его поэтического языка, так

контрастировавшие с блистательно-варварской самородной

грубостью Державина.

В этот период Жуковский переводил романтиков,

предромантиков и даже классиков немецкой и английской поэзии. Его

любимцами в Германии были Уланд и Шиллер, чьи греческие

баллады ( Торжество победителей и др.) стали благодаря Жуковскому

такой же, если не большей, классикой в России, как и в Германии. Из

англичан он переводил Драйдена ( Торжество Александра), Томсона,

Грея ( Элегия), Саути, В. Скотта, Мура, Кемпбелла и Байрона

( Шильонский узник). После всего, что я говорил о величайшем и

безупречном мастерстве Жуковского в русском стихе, вряд ли кого

удивит, если я добавлю, что некоторые его переводы английских

современников (из которых никто не принадлежал к великим

мастерам) часто превосходят оригиналы. Королева Уррака Саути,

Уллин и его дочь Кемпбелла, Пери и ангел Мура, Иванов вечер В.

Скотта и Шильонский узник Байрона и абсолютно, и относительно

занимают в русской поэзии более высокое место, нежели в

английской.

После 1830 г. Жуковский постепенно отходит от слишком

плавной нежности, которая принесла ему такую популярность. Как и

Пушкин в те годы, он стал стремиться к большей объективности, к

дорическим очертаниям и эпической манере. Почти все его поздние

произведения написаны или белым стихом, или гекзаметром. Обеими

формами он владеет с совершенной свободой и разнообразием;

располагает слова в самом «непоэтическом» порядке; прибегает к

самым разрушительным разливам стиха, достигает стиля, о котором

говорят « beau comme de la prose» (прекрасен как проза) и в белых

стихах напоминает позднего Шекспира. К главным произведениям

этого периода относятся обработки (с немецкого) эпизодов из

Рустема и Зораба и Наля и Дамаянти. В том и другом он сумел

избежать всякой сентиментальности. Первый оставляет впечатление

прямого, первобытного, грубого величия; второй – истинно

индийской роскоши красок. Еще более замечательна его обработка в

очень свободных гекзаметрах с анжамбманами

Ундины –

прозаического сочинения немецкого романтика Фуке. Атмосфера

поэмы – оптимистическая религиозность и романтическая

фантастика, близкая к его ранней лирике, но рассказ ведется с

величественной неторопливостью, в истинно эпическом тоне.

Однако главным трудом его старости стал перевод Одиссеи,

законченный в 1847 г. Хоть он и не знал греческого и переводил

Гомера с немецкого подстрочника, это шедевр точности и

достоверности. Одиссея Жуковского имела целью дополнить

имеющегося русского Гомера и стала как бы продолжением Илиады

Николая Ивановича Гнедича (1784–1833), появившейся в 1830 г.

Гнедич был хороший поэт, написавший несколько

восхитительных лирических стихотворений и русскую идиллию в

стиле Феокрита, которая в то время высоко ценилась. Его Илиада –

это Илиада высокого звучания и великолепия, полная блистательных

славянизмов, с виргилиевским трубным аккомпанементом, с

удивительно изобретательными сложными эпитетами. Это

великолепнейший образец русской поэзии высокого классического

стиля.

Одиссея Жуковского совсем иная. Он старательно избегает

славянизмов. Это делает его Одиссею простой, неторопливой,

библейской историей о повседневной жизни патриархальных царей.

Но Жуковский не сентиментализирует Гомера, и хотя, возможно,

песни о Телемахе и Навзикае ему удались лучше всего, даже в самых

жестоких описаниях резни он дает верное отражение Гомера. Оба

русских Гомера счастливо дополняют друг друга, и если Илиада

Гнедича – наше крупнейшее достижение в высокой манере, то

Одиссея Жуковского остается непревзойденной как героическая

идиллия.

3. ДРУГИЕ ПОЭТЫ СТАРШЕГО ПОКОЛЕНИЯ

Не один Жуковский трудился между 1810 и 1820 гг. над

оттачиванием и усовершенствованием инструментовки русского

стиха.

Рядом с ним в том же направлении работали и другие поэты.

Главный из них, и в течение некоторого времени даже соперник

Жуковского, – Константин Николаевич Батюшков. Он родился в

1787 г. в Вологде, служил в армии, в 1806 г. был ранен под

Гейльсбергом и принимал участие в кампании 1812–1814 гг. По

окончании войны он стал выдающимся и активным членом

«Арзамаса». Сборник его сочинений появился в 1817 г. Вскоре после

этого он стал страдать черной меланхолией. Долгое пребывание в

Италии его не излечило, и с 1821 г. он окончательно стал

душевнобольным. Он прожил в своем родном городе еще тридцать

четыре года, с очень редкими и недолгими светлыми промежутками.

Умер он в 1855 г.

Как и Жуковский, Батюшков был модернистом в стихе и в языке,

продолжателем дела Карамзина и решительным врагом церковно-

славянского языка и архаической грубости. Но в отличие от

Жуковского, который был более романтиком, чем большинство его

современников, и был насквозь пропитан немецкими и английскими

влияниями, Батюшков являл собой чистый восемнадцатый век и был

«латинистом». Он не чужд был «новой чувствительности», но по

природе своей был чувственным язычником. Его учителями были

латиняне и классицисты: римлянин-элегик Тибулл, француз Парни,

Тассо, Петрарка, греческие антологические поэты. Батюшков

стремился сделать русский язык соперником итальянского по

нежности и мелодичности – чего, по мнению современников, он

почти добился. Его русский язык невероятно далек от варварской

мужественности Державина. Он мягок, нежен до изнеженности.

Батюшков написал немного. Несколько элегий и лирических

стихотворений, где язык сентиментализма поставлен на службу

чувственной страсти; несколько элегий более риторического

характера, как знаменитый когда-то

Умирающий Тасс; и

восхитительная элегия Тень друга (начинающаяся словами «Я берег

покидал туманный Альбиона»). В 1818 г. появились прелестные

свободные переводы двенадцати любовных эпиграмм из греческой

антологии, которые по красоте ритма и языка являются его

шедеврами. В годы, непосредственно предшествовавшие его

окончательному помешательству (1819–1821), Батюшков написал

несколько лирических эпиграмм в манере, совершенно отличной от

прежней. По странной красоте и завораживающей эмоциональной

силе они не имеют себе подобных в русской поэзии. Это редкий

случай творческого влияния душевной болезни на поэзию.

Другим пионером новых форм был Павел Александрович

Катенин (1792–1853), одна из самых любопытных фигур того

времени. Он был умным и блестящим критиком, и его очень уважал

Пушкин, – пожалуй, только он один и ценил его поэзию по

достоинству. Катенин начинал как поборник романтизма еще до того,

как романтизм вошел в моду; когда же он стал девизом большинства,

Катенин превратился в классициста, встал под знамя Шишкова и

написал

Андромаху, последнюю «правильную» трагедию,

написанную на русском языке. Однако его симпатия к шишковистам

была не только проявлением духа противоречия. Главное его

убеждение было, что поэзия должна быть национальна; это и увело

его от карамзинистов и жуковистов. В своих ранних балладах,

написанных под влиянием Бюргера, он старался достичь

национального звучания путем использования агрессивного (и в те

времена неприемлемого) реализма в языке и в деталях. Эти его

баллады имели немалое влияние на русские баллады Пушкина.

• Предыдущая
• 33/110
• Следующая